Я слышала, как они громко переговаривались между собой: «А что за старая карга с бельмами на глазах?» — «Вдова Ульмар, живет около моста! Сквалыжная старушонка! Эгей, вдовушка, меньше бы пересчитывала свои заплесневелые монеты, глядишь, и бельма не появились бы!»

— Эй ты, красавчик с горбом! Смотри, не строй там глазки монахиням! — вопил какой-то чумазый мальчишка, покатываясь со смеху. — Благочестивые сестры давно уж не видали таких статных господ!

— Чтоб твоя матушка на тебя чан с кипятком опрокинула! — не остался в долгу горбун. — Чтоб тебе рыбья кость поперек горла встала! Век твоей семье хлебать помои!

— Экий славный богомолец! — расхохотались мальчишки. — Никак в своем горбу ты копишь добрые помыслы! Вон как он раздулся!

— А покажите-ка мне припадочного! — дергала за рукава своих соседей какая-то шустрая краснолицая дама, по всей видимости, из числа тех, что обитают при дешевых харчевнях, привечая самых непритязательных путешественников. — Где припадочный-то? Правду говорят, что у него изо рта летят бесы?..

— Посмотрите на хромых — да они так браво маршируют, что их впору отправить в королевскую армию! — покатывались от хохота юные бездельники. — Эй, брат Жиром, ты, часом, не на войну собрался? У тебя отличное войско, не хуже, чем у его светлости!

Досталось и мне:

— Рыжая девица, плясавшая с ночными духами! — кричали мне мальчишки. — Приглянулся ли тебе твой кавалер? Говорят, он похож на крысу!

— А рыжая-то как смазлива, недаром на нее польстился домовой! Ну, братья монахи, не упустите счастливый случай — в кои-то веки вам можно пощупать ночью не одни горбы да старушечьи бородавки!

Шли паломники медленно, и у толпы имелось время для того, чтобы посмаковать все внешние недостатки богомольцев, присовокупив к тому рассуждения о тайных причинах их болезней. Выкрики становились все громче и скабрезнее, движения толпы все беспорядочнее, и в конце концов у брата Жирома, важно шествовавшего впереди процессии, иссякло терпение. Он перехватил покрепче свой посох и с гневными воплями принялся колотить всех, кто попадался на его пути.

— Прочь, бесноватые голодранцы! Насмехаться над божьими людьми! — кричал он. — Совсем стыд потеряли!

Началась суматоха, ничуть не смутившая таммельнцев: здесь собрались отнюдь не самые добропорядочные горожане — их не так уж просто было впечатлить гневом самих богов, не говоря уж про немилость их служителей. Однако рука у брата Жирома была тяжелая, посох — крепкий, и вскоре поле битвы огласилось проклятиями, горестным воем и визгом.

Я всегда недолюбливала монахов — когда мы с дядей странствовали, то не раз делили со служителями богов кров захолустных постоялых дворов, и монахи неизменно демонстрировали скаредность, высокомерие и злопамятность. Лекарей и целителей они недолюбливали, оттого частенько нашептывали хозяевам гостиниц, чтоб те гнали нас в три шеи, и не упускали возможности очернить дядюшку в глазах сельских старост, называя его грешником и шарлатаном. И сейчас, когда я видела, как свирепо орудует своей дубиной брат Жиром, старые обиды всколыхнулись в моей душе. Пусть некоторых из мальчишек я бы и сама охотно вывозила в грязной луже, однако благочестивому монаху, как по мне, следовало вести себя куда терпимее.

— Брат Жиром! — я подковыляла поближе к монаху, который, войдя в раж, колошматил каких-то людей, попавшихся ему под руку. — Пристало ли нам начинать свой путь к святым местам с потасовки? Разве угодны богам расшибленные лбы и расквашенные носы?

Монах свирепо воззрился на меня, едва удерживаясь от того, чтобы приложить меня тем же посохом, однако он не мог не помнить о том, что мой дядя — важный человек при дворе герцога, а я сама вскоре войду в безмерно уважаемое таммельнцами семейство Кориусов. Поднять на меня руку он не решился, лишь побагровел еще сильнее и торопливо пошел вперед.

Я перевела дух — служителей богов я побаивалась и до сих пор ни разу не осмеливалась вступать с ними в спор, но за последнее время мне довелось повидать кое-что пострашнее склочных монахов, и решительности в моем характере прибавилось. Потихоньку я поковыляла дальше, но вдруг мне показалось, что меня окликнули.

Я обернулась — и впрямь один из тех бездельников, по которым прошелся посох брата Жирома, крикнул мне, потирая щеку, на которой уже проявился порядочный кровоподтек:

— Эй, рыжая! Благодарю за спасение!

Я не удостоила нахала ответом, однако с досадой подумала, что скоро шагу не смогу ступить без того, чтобы не спасти кого-то.

Мои дерзкие указания брату Жирому окончательно отмежевали меня от прочей компании — монахи всю первую половину дня переговаривались, кивая в мою сторону с возмущенным и презрительным видом, а прочие странники прислушивались и передавали друг другу то, что удалось понять из разговора монахов.

Вскоре стало ясно, что общая цель не объединила паломников в полной мере и уж точно не сравняла их между собой: те, что были позажиточнее, держались поодаль от бедноты и молились на свой лад, не желая обращение к богам делить с голытьбой. Согласно моему нынешнему положению мне, невесте Кориуса-младшего и племяннице герцогского лекаря, надлежало примкнуть к богатеям; по честному же рассуждению — манеры и выговор роднили меня куда ближе с бедняками, однако ни те ни другие не собирались и словом со мной перемолвиться.

Не возражала против моего общества одна полоумная старуха. Она то и дело пыталась свернуть в сторону и заблудиться в зарослях, которыми быстро затягивались заброшенные поля вдоль дороги. Эти случаи становились для остальных богомольцев поводом для обсуждения упадка, пришедшего в эти земли с новым герцогом: и дороги с той поры стали хуже, и канавы — глубже, и пустоши теснили поля все заметнее. Обрывки разговоров доносились до меня, хоть и велись эти беседы вполголоса — все знали, что мой дядюшка приближен к его светлости, и опасались гнева властителя, который мог обрушиться на непочтительных подданных по моему указанию.

В тяжелую повозку были запряжены две медлительные старые лошади, едва переставлявшие ноги. Один из монахов управлял ими, другой в это время беседовал с братом Жиромом, идущим за колымагой. Остальные же, молясь на разные лады или привычно сплетничая обо всем случившемся в Таммельне за последний десяток лет, ковыляли по дороге. Все паломники как на подбор были слабы, больны и бестолковыми без усилия им давалась разве что болтовня — самое естественное развлечение во время долгого и скучного пути. Я поспевала за ними, но держалась в самом хвосте процессии, видя, как тревожит прочих богомольцев мое присутствие.

Ближе к полудню мы сделали привал у старого колодца между двумя небольшими холмами. Вода в нем отдавала болотной тиной, однако солнце к тому времени припекало, словно в середине лета, и моя дорожная фляга уже нагрелась так, что ее содержимое не утоляло жажду. Раньше подобный переход не стоил бы мне никаких усилий, сейчас же мои ослабевшие ноги болели, словно я взбиралась несколько дней кряду на высокую гору. Я с трудом отгоняла тоску, поселявшуюся в моей душе каждый раз, как я задумывалась о том, сколь многого лишилась в одночасье, пожертвовав здоровьем ради глупой мечты. Все, что меня окружало, безжалостно напоминало, что я в одночасье стала калекой, слабым болезненным существом, на долю которому осталось с молитвами и божьей помощью ковылять от одного храма до другого.