– Н-да? Ну так пусть твой отец с моим местами службы поменяются. Пехотное прикрытие береговых батарей со времён Петра Алексеевича осталось! Никак приказ государев не отменят! Уж двести лет тому, а он всё действует! – горячо зачастил Костя. – Вот и сидят в фортах по казематам! Света белого не взвидя! А там сырость, холод, папкина рана болит!.. Мамка всё хлопочет о переводе, да никак, словно горох об стену! Эвон даже твоего батьку просила, унижалась…

Голос у Кости предательски задрожал.

– Папа поможет, – горячо сказал Фёдор. – Обязательно поможет! Только он же не генерал, не начальник гарнизона…

Нифонтов дёрнул плечом и отвернулся.

– Не поможет он, – буркнул глухо. – Белая кость! Академия! Генерального штаба полковник!.. А знаешь, как папка мой рану-то получил, а? Не знаешь?

– Не знаю. – Федя внутренне сжался. Ну да, вот он, тот самый разговор, о котором предупреждал отец!

– То-то и оно! – Лицо у Костьки ещё больше заострилось, цыпки на руках и губах как-то ещё резче бросились Фёдору в глаза. Был Нифонтов-младший весь нескладный, заморенный, примученный, но в глазах вспыхивал порой такой огонь, что даже Севка Воротников начинал сторониться. – Батька твой на полк только встал, старый полковой-то начальник выбыл по ранению! При Мукдене уже… И приказал папкиному батальону вперёд выдвинуться, сопку занять. А два других батальона на старой позиции оставил, а ещё один вокруг штаба оставил, видать, сильно япошек боялся!

Кровь бросилась Феде в голову, кулаки сжались, но… он вдруг вспомнил хромого капитана с нашивками за тяжёлые ранения, вспомнил, как клокотало у того в горле, – и сдержался.

– Только макаки желтопузые-то на главную позицию полка не пошли, не дураки они, и командиры дельные, не то что у нас! Все на сопку полезли, на папкин батальон! Одну атаку отбили, другую, третью… а те всё лезут да лезут, ну чисто саранча! Бригаду целую бросили, не меньше! Артиллерия их бьёт, головы не поднять! А приказ – держать сопку! А зачем её держать, если наши всюду отходят? Папка вестового в штаб послал – мол, или подмогу шлите, или разрешите отступить к главным силам полка! И что же? Отказывают! Держаться, дескать, до последней крайности! Что делать – держится батальон! Под шрапнелями да бомбами – держится!

Костя раскраснелся, голос его резал.

– И четвёртую атаку отбили, и пятую! Желтопузыми все склоны завалены, папка говорил – земли не видно было! Передышка вышла, раненых едва-едва перевязали, япошка притих – и тут приказ: атаковать! Всеми силами – атаковать, и деревню, что на другой стороне долины, взять непременно! Папка ответил, что в батальоне тяжёлые потери и что для успеха атаки нужны подкрепления, без них – и деревню не возьмём, и солдат погубим.

Федя молчал; глаза у Кости лихорадочно горели, не блестели даже, он, казалось, весь был сейчас там, на безымянной сопке невдалеке от Мукдена, где решалась судьба сражения и всей войны.

– Отвечает папке штаб полка, мол, подкреплений не будет, атаковать немедленно, всеми наличными силами! Перекрестился папка, из траншеи вылез, крикнул, мол, за мною, братцы! – да и повёл батальон, вернее, что от него осталось.

Невольно Федя заслушался. Вроде и с обидой говорил Костя, но жарко, истово, убеждённо.

– Спустились они с сопки… япошек, что на них кинулись, перекололи… два пулемёта захватили, хитрые, германские – вроде как лёгкие, словно наши мадсены, а бьют сильнее и чаще, как тяжёлые, и с лентами, не с магазинами… Вверх по склону пошли цепью, япошки палить начали, да наши уже в раж вошли, от души врезали, косорылые-то и не сдюжили, побежали. Деревню папкин батальон взял. Опять он пополнения попросил – приказ же выполнен, закрепиться надо! А вестовой даже и не вернулся… Не дождался папка подкреплений, япошки в себя пришли, да и полезли – деревню обратно отбивать. А как её удержишь, если в батальоне хорошо одна рота на ногах осталась? Остальные кто ранен, а кто… – Он махнул рукой. – На сопке-то траншеи глубокие были, успели откопать, а в деревне этой – ничего! Ну, япошка и вдарил… Врукопашную бились… тут-то папку и ранили, штыками пропороли, чудом и жив остался, и стрелки чудом его из боя вынесли. Выполнил папка мой все приказы, да только и батальон его почти весь там остался, и сам он теперь – калека. Сиделец казематный. Так и турнут из армии «по непригодности». Ну, чего молчишь, Солонов? Язык проглотил? Повторишь мне теперь, что батька-де твой моему поможет?

– Повторю, – выдохнул Федя. – Потому что оно было – было да сплыло. А теперь жить дальше надо. Уверен, поможет мой папа!

– Ну, коль поможет – сам перед тобой повинюсь и тетрадку у Шульцихи на уроке съем. – И Костька, резко крутнувшись, дёрганым нелепым шагом двинулся куда-то прочь, не оборачиваясь.

Так этот разговор и закончился, а горькое послевкусие у Феди осталось надолго. Неужели папа мог так поступить? Бросить целый батальон на верную гибель, не поддержать во время атаки? Не прислать помощь? Может, Костька того, привирает? Наверняка. Не может не привирать. Обижен на весь белый свет, вот и заливает.

Думать так было приятно, но в глубине души Федя отчего-то сомневался, что Нифонтов так уж сильно наврал. Артист из Костьки аховый, в корпусной спектакль, что кадеты каждый год ставили к Рождеству и рождественскому балу, его не взяли – Орест Фридрихович Краузе, артист и постановщик императорского театра, преподававший кадетам драму, сразу замахал руками, едва Нифонтов на прослушивании попытался изобразить в лицах басню «Волк и Ягненок».

– Нихт! Нихт! Найн! Найн! Ви не есть играть сцена! – Орест Фридрихович уморительно изображал акцент немецкого булочника или колбасника, кадеты помирали со смеху, но вот Нифонтову было явно не до веселья.

В общем, едва ли Костя врал, и от этого становилось ещё хуже. Скорее б уж с папой поговорить обо всём этом, что ли, а то муторно на душе и смутно.

* * *

А тем временем незаметно пришла-подкатила суббота. В три часа пополудни кадеты славной седьмой роты, первого её отделения Солонов Фёдор и Ниткин Пётр строевым шагом, отдавая честь в движении, миновали унтера, стоявшего на часах у ворот. Конечно, отдание Петей чести, тем более в движении, приводило в отчаяние занимавшегося с ними строевой капитана Коссарта. Не наблюдалось ни требуемой лихости, ни молодцеватости. Петя краснел, бледнел, а потом начинал очень вежливо спорить, упирая на то, что понятия «лихость» и «молодцеватость» невозможно определить с должной точностью, в отличие от математических функций и физических постоянных.

Капитан Коссарт взирал на Петю мрачно, «словно жандарм на анархиста», как выразилась Ирина Ивановна, неизменно ухитрявшаяся появляться на самых разных занятиях седьмой роты, и делал выговоры Феде: отчего, мол, товарищу не помогает?

Федя тоже старался, но Петя Ниткин и молодцеватость, видать, сойтись могли ещё хуже, чем Онегин с Ленским.

Тем не менее за ворота корпуса они вышли. Здесь многих кадет уже ждали извозчики, пролётки и даже один автомотор, от созерцания которого Петю удалось отвлечь лишь напоминанием об испечённых пирогах.