По описанию Рилы я нашел лавку оружейника — голубое неприметное строение на краю рынка, ничем не выделявшееся, кроме наличия мощных ставен да охранника возле дверей. При моем появлении он сразу перестал подпирать плечом стену магазина, а вошел вместе со мной внутрь, отрабатывая свое жалованье.

Хозяин лавки, человек с длинными висячими усами, сразу смекнул, что мне нужен меч — акома без оружия все равно что женщина без груди, выглядит странно и подозрительно.

Он мельком поинтересовался, что случилось с моим мечом, выслушал ответ — я сказал, что тот истрепался от длительных интенсивных тренировок, готовлюсь, мол, к сдаче экзамена на следующий уровень — и выложил передо мной кучу различных мечей, по его мнению, подходящих мне как никакие другие. Мечи были новые, в основном дорогие — с драгоценными камнями и красивой раскраской. Я отказался, пояснив, что мне нужен честный добротный меч подешевле и лучше неновый.

Снова появилась груда оружия, из которой я и выбрал себе кое-что приличное — за тридцать монет, после интенсивной торговли. Не стоило показывать себя богатым — к добру это не приводит. Акома третьего уровня не может себе позволить купить меч, украшенный драгоценностями, это выглядело бы странно. Тут же я купил к нему ножны — так-то для деревянного меча они вроде и не обязательны, им особенно-то не обрежешься, зато уколоть и уколоться острием можно запросто. Щит мне обошелся довольно дорого, в сорок монет, но он был красиво украшен резьбой и понравился мне чисто эстетически.

Посещение лавки ювелира меня озадачило. Почему-то я не представлял, что вот такой прозрачный камешек, вделанный в кость, может стоить несколько тысяч монет! Я снял перстень с ним с руки мертвого Заркуна — и на русском языке этот камешек назывался алмазом. Оказалось, этот крошечный кусочек углерода, всего с половину горошины, стоит двадцать тысяч монет — по крайней мере, мне так сказал ювелир, предложивший эту сумму. Подозреваю, что стоимость камня была гораздо выше: какой скупщик не попытается надуть безмозглого дикаря, которому в руки попала драгоценная вещь?

Следующий уже предложил тридцать тысяч…

От всего этого я пришел в хорошее настроение — оказывается, я обеспеченный человек! Живем, Васька! Теперь я уже мог при желании войти в бизнес купца не как примак, трахатель его дочери, а как полноценный партнер со своим капиталом. Роль альфонса меня никогда не привлекала…

Изумруды у них ценились поменьше, но тоже тянули на несколько тысяч, в зависимости от размера, впрочем, как и рубины, ну а безделушки из дерева с вставленными топазами и аметистами — в лучшем случае по нескольку сотен монет.

Итак, запрятав драгоценности поглубже в пояс, я направился к основной цели моего сегодняшнего вояжа — администрации рынка, где собирался пообщаться с мерзким толстым уродом, которому давно пора в овраг, на корм мунга.

Я оставил в поясном кошельке несколько простых побрякушек, пару хороших — изумруд и рубин в кости, а остальное спрятал подальше от любопытных глаз. На рынке их слишком много.

Мой путь опять пролегал через ряды торговцев живым товаром. Вроде я уже и привык к виду рабов, к виду ежедневной человеческой боли, но все равно — зрелище людей, сидящих в клетках, как животные, приводило меня в удрученное состояние. Я не мог им помочь, не мог выкупить и отпустить — да многие из них и не поняли бы этого порыва, — но и не делать совсем ничего было очень трудно. Как я уже говорил, большинство рабов и не знали другой жизни — они родились рабами, но та часть, которая оказалась в рабстве из-за каких-то жизненных неурядиц или в результате действий охотников за рабами, вызывала особую жалость. Их глаза были полны отчаяния, они еще сохранили стыд и старались прикрыть тело какими-то обрывками ветхих тканей, стыдливо прятались от взоров проходящих людей.

Некоторые, наоборот, смотрели с такой яростью, что казалось, не было бы этих прутьев, они бы убили людей, рассматривающих их, как скот.

Уже почти пройдя все ряды клеток, я заметил в одной из них сидящего на корточках необычно белого человека — это был мужчина лет тридцати, с огромным кривым шрамом через правую щеку, придававшим его лицу выражение недовольства и ненависти ко всему происходящему вокруг. Над его голой спиной кружились мухи — она была исполосована в кровь, но он как будто не замечал боли. Губы тоже были разбиты, а одна рассечена так, что виднелся кусочек белого зуба. Ноги мужчины были зажаты в тяжелые деревянные колодки, сбитые деревянными штифтами так, что если он и мог ходить, то только медленно и враскоряку — таскать за собой такие чурбаки на ногах было очень проблематично.

Его голубые глаза сияли огнем, просто полыхали, и как бы говорили: если бы не эта клетка, и не связанные руки, я бы вас порвал, твари!

Меня заинтересовал этот человек — привычно было видеть покорных и плачущих рабов, а этот бунтарь напоминал мне врубелевского «Демона»: мускулистый, задумчивый, только вот, в отличие от своего нарисованного аналога, русоволосый и яростный.

Обратившись к стоявшему рядом продавцу, я спросил:

— Это что за раб? Откуда он? Почему у него такие светлые волосы и кожа и почему он закован?

— Что, акома, родственную душу увидел в этом рабе? — усмехнулся неприятной улыбкой продавец, оглядывая меня с ног до головы.

Видимо, я непроизвольно сделал движение к нему и изменился в лице, потому что продавец вдруг побледнел и испуганно затараторил:

— Ты чего, чего ты?! Я просто пошутил… Вы, акома, шуток не понимаете! Хочешь этого раба — ну купи его! По дешевке отдам! Он уже пятого хозяина меняет, никто не хочет его держать у себя — буйный, убегает все время, последний раз чуть хозяина не покалечил, охраннику зубы выбил! Если бы не жадность его прежнего хозяина, сидеть бы ему на колу! Можешь купить его… хм… за сто монет! Нет, погоди, — заторопился торговец, — за пятьдесят! Ну постой, что ли, куда ты?! Торговаться же надо! Тридцать монет! Да чтоб тебя мунга съели — двадцать монет! Последнее слово и забирай! Все равно сдохнет скоро, — пробурчал торговец себе под нос, не подозревая, что я слышу каждое его слово, как если бы он кричал мне в ухо. Мой слух, как и зрение, стали очень острыми, с тех пор, как я стал симбионтом.

Я развернулся к нему и презрительно, как подобает воину-акома, сказал:

— Залежалый товар продаешь? Да он помрет через сутки! Ты его держишь на солнце, а в раны мухи яйца откладывают! Гарантируешь, что он протянет месяц?

Продавец воспрял духом, видя реального покупателя:

— Гарантирую, как не гарантировать! Я его сейчас вымою, спину ему мазью намажу, чтобы не сдох, попить дам! Только колодки не снимай — убежит сразу. И спиной не поворачивайся — может врезать чем-нибудь. Ну что, пергамент писать на него? Двадцать три монеты, вместе с пергаментом, и по рукам?

— По рукам. Пиши.

Я отвернулся от торговца, плюнувшего на руку и попытавшегося прилепить свою вонючую слюну к моей ладони, и стал ждать, когда он своим пером заполнит маленький клочок пергамента, указывающий на то, что я законно купил раба у такого-то торговца за такие-то деньги. Потом он приложил к пергаменту печать-перстень, испачканный в чернилах, и сделка была завершена.