А пока я создаю музыку, Черный Человек создает кошмары. Сюжеты самых жутких снов и из самых темных глубин памяти – те, что заставляли сердце сжиматься, конечности стынуть, глаза в бессмысленной панике шарить по ночному потолку, – проносятся один за другим. Вот осы гонят крошку Шейди вниз по лестнице, и жала их подобны источнику адского пламени. Вот огромная собака бросается открытой пастью прямо мне в лицо. Противный старик в спортивном костюме душит меня голыми руками, прижав к забору на обочине пыльной дороги. Маленькая мертвая девочка неотрывно смотрит с потолка, а я не вижу ее лица – только белое платьице, которое хлещет ее по ногам. Меня засасывает подводным течением посреди Атлантического океана. Ну и, конечно, аллигаторы, куда без них.

Но и того мало: потом эти кошмары взвиваются вихрем, как осенние листья, и встречаются со скорбями бела дня: тело папы в гробу. Вспышки Джессова гнева. Мамины пустые глаза и утомленное лицо. Сара отворачивается от меня навсегда. Ужасы сна и яви перемешиваются, образуя нечто невообразимое. Кажется нечто, даже подсознанию недоступное. Образы чудовищные и гротескные мелькают перед стремительным, безжалостным хороводом, и нет им конца.

Трепет наполняет все мое естество, и ничего там, кроме него, не остается. А Черный Человек все разрастается, становится огромным, заполняет собой всю комнату, питается этим трепетом, превращает его в материю, сосет энергию. Какие-то крылья молотят по стенам, бьют и путаются, судорожно дергаясь, у меня в волосах. Невидимые отвратительные членистоногие царапают жвалами кожу, оставляя на ней кровавые дорожки. Мне уже давно пора бы отключиться от чистого ужаса и изнеможения, провалиться во тьму и утонуть в ней, исчезнуть, но даже этого я не могу! Сама музыка приковывает меня к месту цепями.

Не знаю, сколько композиций я уже сыграла, как долго продолжается эта вакханалия.

Знаю только, что кошмары вырвались из плена, обрели плоть, страхи распоясались и окружили меня со всех сторон. Причем я не сплю, так что спасения ждать неоткуда. Он замучает меня до смерти. Именно это ему нужно – теперь я понимаю и не сомневаюсь. С самого начала Черный Человек стремился убить меня. В забытьи моем он этого совершить не мог, но теперь вот дождался скрипки и заманил-таки в ловушку. Чудовище алчет моей смерти, только смерть устроит его – уж неизвестно почему.

Заслышав где-то посреди общей какофонии звуки банджо, я поначалу принимаю их за признак очередного кошмара, какого-то страшного сна, о котором я в нескончаемой галерее затаившихся монстров как-то позабыла. Поначалу они пробиваются так же слабо, как мое дыхание, – будто откуда-нибудь из соседней комнаты. Но затем крепнут, обретают настойчивость, требуют внимания, и вот уже банджо ни в чем не уступает моей скрипке, причем если из последней музыку тянут насильно, жестоко, мучительно, как кровь из вены, то первое славит жизнь и славит так бесстрашно, упоенно, как умеет только блюграсс. Словно солнечный свет от него исходит.

Сара.

По мере того как новый инструмент перехватывает основную партию, побеждает, утихомиривает скрипку, полоски лунного света начинают пробиваться сквозь темноту, подобно лучам между планками жалюзи, и фрагментами высвечивать мою подругу: она сидит на полу рядом, скрестив ноги, корпус банджо – на коленях, пряди волос шлепают по глазам, тонкие пальцы носятся в танце по струнам. Сердце мое в мятежном порыве взвивается кверху и громко бьется о тюремные стены, воздвигнутые Черным Человеком. И Сара, словно заслышав эти удары, поднимает голову, ловит мой взгляд и больше не отпускает. Глаза ее черны, блестят… источают силу. Обыкновенно она отводит их уже через секунду, не любит зрительного контакта, но сейчас – смело заглядывает внутрь меня, будто ищет, ищет напряженно подлинную Шейди, заточенную в глубине скрипичного музыкального автомата. В этих глазах – тревога, волнение, но и еще что-то такое… чего я не видела прежде. Восторг? Воодушевление? Торжество? Не знаю. Главное – они сияют, сияют мне, и в голове у меня лишь одна мысль: понятия не имею, кто передо мной, кем она стала или вот-вот станет, но Тьма против нее бессильна – это точно.

И вот она затягивает песню. Сара Вулф поет. Голос у нее не то чтобы большой, не сногсшибательный, но – есть, и она умеет им пользоваться. Я чувствую, как мрак вокруг продолжает рассыпаться, растрескиваться, как дерево, вырванное с корнем, разбитое на части грозой, и разлетаться комьями, хлопьями, обращаться во прах.

А тут еще вступает гитара плюс две новых вокальных линии – Седара и Орландо. Я сама не успела понять, когда влилась в исполнение этой песни, но играем мы теперь «Дубравушку». Ее слова обволакивают меня, и теперь я ощущаю незримое присутствие среди нас еще одного человека – моего папы. И вся его большая любовь ко мне заполняет эти ноты и эти строки.

Черный Человек рычит, скрежещет и лязгает зубами, тянет пальцы, но они уже – лишь пар. Сила его почти иссякла. Он издает последний отчаянный рев и заваливается на спину, возвратившись к своим обычным размерам и форме. Луна снова свободно освещает помещение.

И наконец – невероятно, но пальцы мои перестают бегать, прыгать и скакать, скрипка падает на колени и умолкает – впервые, кажется, за миллионы лет (а на самом деле, очевидно, за пару часов – раз Седар успел съездить за Сарой и Орландо).

Чудище стремительно исчезает – его словно засасывает водяной воронкой обратно в дыру, пробитую волшебным инструментом, и дыра тоже затягивается. Мне остаются только Сара и ее банджо. Голос. Глаза. Весь мир – точнее, все миры – сужается до объема девичьей фигуры, сотканной из блюграсса.

Она на бравурной, удалой ноте оканчивает мелодию и в то же мгновение ловит мой взор. А я не в состоянии отвести глаза. Не потому что опять ушла в гипнотический транс, а просто сердце не позволяет. Я как будто заново родилась, только сейчас поняла, о чем вечно рассуждают мои родственники-баптисты[73]. Спасение мое пришло от Девушки с банджо, я приняла крещение ее музыкой.

В следующую секунду она сжимает меня в объятиях так крепко, что сердца наши бьются в унисон. Обвивает руками судорожно, словно прямо сейчас вытащила из-за края обрыва и боится, что, если отпустит, я опять кинусь в бездну – возможно, она недалека от истины, поэтому я тоже вцепляюсь в нее как одержимая и утыкаюсь носом ей в шею.

Меня колотит озноб. Сара энергично растирает мне руки, словно переливает в них собственное тепло.

– Все позади, – шепчет в ухо, в волосы, – все хорошо.

Наконец, она слегка отстраняется и внимательно осматривает меня с ног до головы: лицо, плечи, запястья. Перевернув внутренней стороной левую кисть, охает: из всех пальцев сочится кровь. Хватка Черного Человека стесала все подушечки.

– Боже, Шейди!

– Пойду фургон подгоню. – Седар выбегает из комнаты.

Орландо опускается рядом на колени, в глазах его тоже – тревога и страх, а голос – мягкий, знакомый с давних пор, а не тот, другой, резкий и надломленный, что мне приходилось слышать всю последнюю неделю.