— Что рассказала, какому сотруднику?

— Вчера вечером приходил ваш коллега старший лейтенант Кривицкий. Поговорил с ней, попросил что-то уточнить, что-то еще написать, чтобы закрыть дело. Сегодня с утра она ходила в прокуратуру, отнесла какие-то документы. Николай Иванович, не волнуйтесь, она сделала все, как просил ваш товарищ. Только не ругайте ее!

— Что она написала?

— Я не спрашивала. Знаете, она что-то совсем нервная стала последнее время. Особенно после разговора с этим Кривицким. Я так переживаю! Эти дети наделают вечно глупостей, а потом всю жизнь за это расплачиваются. Скажите, ей ничего не угрожает? Со стороны правоохранительных органов. За то, что она подала заявление, потом забрала, теперь снова какое-то заявление. Лучше бы вы сами пришли, от вас веет каким-то спокойствием, уверенностью в справедливости. Не слишком-то приятный человек ваш Кривицкий, признаться. Грубый такой. Только не обижайтесь. Другое дело капитан Солнцев — взрослый, вежливый, с юмором. Он нам больше понравился. Мы его чаем угощали, он не отказывался. Рассказывал, что на пенсию собирается. Он говорил, двадцать пять лет за столом проспал, пора и поработать. Представляете? Хорошая у вас работа, если посмотреть, сорок с небольшим — уже на пенсию можно выходить.

— Могу я с ней поговорить? Она дома?

— Минуту.

Стукнула о стол телефонная трубка.

«Кривицкий? — успел подумать Токарев. — Гена?»

— Простите меня, — раздался завывающий голос девушки. — Я не хотела, он угрожал убить меня, и бабушку, и всех. Эти варежки, — Наташа рыдала, слова прерывались и мешались со слезами. — Он страшный человек, я боюсь его. У него варежки Славы, это значит… Никто нас не защитит! Простите меня! Вы сами во всем виноваты! Ваш работник — убийца и садист, а вы его покрываете. Он сказал, что хочет наказать вас, вывести на чистую воду, уничтожить и посадить в тюрьму. Что вы оборотень в погонах. Что вы коррупционер, а он за правду. Я не поверила. Он ждал меня сегодня, спрашивал. Сказал, хуже будет. Меня ладно, но маму с папой! Я думаю, он убил Славу.

— Подожди, не кричи, я ничего не понимаю! Какие варежки, при чем тут Слава? Ты имеешь в виду своего Ярослава? Который Грицай? Я же просил с ним порвать!

— Я не видела Славу с тех пор, как его избили. Варежки — те, которые я заказала Славе в Интернете. Дорогие, кожаные, на меху. Он никогда с ними не расставался.

— Перчатки?

— Нет же! Варежки. Он не носит перчатки. Я надеюсь, он их проиграл или продал, но чувствую, что его нет больше.

— Почему не носит перчатки?

— У него левая рука травмирована, вот он и носит варежки, чтобы не заметно.

— Нет мизинца и безымянного пальца на левой руке? — как молния промелькнула догадка.

— Да, конечно. Вы же все сами знаете. Вам положено знать.

— Точно Кривицкий приходил?

— Точно, он показывал удостоверение.

«Вчера вечером Кривицкий должен был дежурить возле квартиры нотариуса, ночью я его сменил, — пролетело в его голове. — Чисто технически он мог и отъехать на час-другой. Проверить нельзя. Сегодня утром он встречался с нотариусом. Или не встречался? Время можно проверить. Нет, не может быть, чтобы Гена предал».

— Во сколько он приходил?

— Около десяти вечера.

— Ты мне не могла позвонить? Теперь у меня проблемы!

— Я не могла, я испугалась! Он запретил, вы бы ему сказали, он бы меня зарезал. Николай Иванович, товарищ капитан, сделайте что-нибудь!

— Ладно, Наташа, не бойся, больше ты ему не нужна. Успокой бабушку. Не тронет он твоих родных, я позабочусь. Всё, прощай!

Не чувствуя холода, злого колючего снега, обжигающего лицо, Роман Свекольников двигался в направлении дома. С силой натянутая на бинты, опоясавшие голову, шапка давила на мозги. Его постоянно тошнило. Голова кружилась. Страшная драка в больнице, стрельба, кровь, уколы, сидение в камере и допрос смешались, спутались. Вместо мыслей в голову неизвестно откуда лезла старая советская песня. Роман Сергеевич шел, глядя под ноги, и тихо напевал:

Он хотел отделаться от странных слов, сосредоточиться на произошедшем, подумать, разобраться, но навязчивый мотив не отпускал. Как назло, он вспомнил песню от начала до конца и, допев последние слова, сразу начинал по новой.

Когда в ответ на его длинный звонок дверь квартиры все-таки открылась, он задержался на пороге и вошел, только когда произнес последние слова припева:

Не перебивая, завернутая в халат и лохматая спросонья, Анна Вениаминовна внимательно смотрела на бывшего мужа.

— Допел? Теперь заходи.

Он ковырялся в прихожей, неловко стягивал ботинки. Она же развернулась и ушла в спальню. «Подумала, что пьяный, — промелькнуло в его голове. — Вместо того чтобы помогать сыну, напился и пою». С последними словами песня начисто стерлась из памяти. Он попытался вспомнить, что же он пел, и не смог.

— Все правильно. Все так и должно быть, — тихо проговорил он, глядя на дверь, за которой скрылась жена. — И все-таки я помог. Если бы не я, Эдика бы убили. Хорошо, что она ни о чем не спросила. Только разволнуется и не сможет спать. А сейчас мне нужно отдохнуть. Его охраняют. Завтра я придумаю, что делать. Завтра. Ничего не соображаю.

Не снимая одежды, в пропитанной кровью рубашке, он завалился поверх покрывала на постель Эдика, которая в отсутствие сына стала его спальным местом, и мгновенно уснул. Как стотонный пресс, сон раздавил Свекольникова-старшего, лишив мыслей и сновидений.

* * *

Его разбудило яркое солнце. Сквозь закрытые веки он видел горячий желтый свет. На какое-то мгновение почувствовал себя мальчиком, школьником, который спит в своей постели на даче. На дворе лето, каникулы, тепло. Наступивший день обещает блаженное безделье, игры и проказы. Обещает ежедневное нескончаемое счастье. Он уже знал, что сейчас откроет глаза и все оборвется, но усилием старался продлить ощущение. Происшествия вчерашнего дня медленно восстанавливались в памяти, вернулись головная боль, тревога и страх. На плечи надавила старость. Он всё вспомнил.

Роман Сергеевич медленно сел на кровати и осторожно потрогал голову. Скорее всего, Анна Вениаминовна ушла на работу, не зайдя в его комнату. Обиделась. Справедливо. Он прошел в ванную и оглядел себя. Его пытались убить, стреляли в голову, почти попали. Миллиметр левее — и он труп, так сказала врач. Он глядел в свои глаза и не мог поверить в смерть. В такую смерть. Все постулаты о душе, Боге, спокойном переходе из одного мира в другой предполагали возлежание на смертном одре, с молитвой и размышлениями. Но так, выстрел и всё — что-то новое, к такому он не готов. Он посмотрел на часы — почти два. Надо что-то делать, но что можно делать, имея забинтованную голову, перемазанную кровью и йодом физиономию? Роман Сергеевич взял ножницы и стал аккуратно снимать бинты. Ткань успела присохнуть, плохо отдиралась, некоторые места стали кровоточить. Он, преодолевая боль и отвращение, освобождал себя от щедро накрученных тряпок и приросших тампонов. На разорванном ухе он заметил несколько швов, не так и много, правый висок имел незначительную ссадину и синяк, не страшно. Ухо и висок пришлось заклеить обычным пластырем. Его снова затошнило, голова закружилась. Походкой старика он вернулся в спальню, медленно лег и закрыл глаза. Не хотелось ни есть, ни пить.