– Не надо, – сказала она, протягивая пакет-маечку. – Комплимент от шефа. Три рубля потом как-нибудь занесете.

Глава третья

С восьми лет, когда умер отец, слово «семья» значило: «Наташ, я сегодня во вторую, деньги на холодильнике, купи там всё, приготовь, Андрейку накорми и уложи».

Это было привычно и нормально, Наташа не жаловалась. Другой режим: «Это мама-папа, это дети, и я как раз ребенок» – она вспоминала с трудом. И почти не тосковала о жизни ребенка, который ни за что не отвечает, которого все балуют и которому все всё прощают. Она спокойно ждала, пока дорастет до полноценного исполнения другой роли, родительской, изнуряющую часть которой Наташа исполняла ежедневно и изучила слишком хорошо, а про счастливую не знала ничего – кроме того, что эта часть быть должна. Есть корешки – должны быть и вершки, и наоборот, непременно. Не зря же всем детям эту сказку читают.

В чем состоит счастливая сторона родительства, Наташа в детстве представляла себе смутно, но, глядя на вечно хлопочущую мать и ее подружек, подозревала, что не столько в капризных, непослушных и вечно простывающих чадах, сколько в супружестве. В любви, в доверии, в твердом теплом плече рядом, в том малопонятном и манящем, что называли полуматным словом «секс». В создании собственного отдельного от всех теплого счастливого мира, удобство, благоустроенность и даже населенность которого зависят только от тебя.

Наташа не была уверена, что таким был мир мамы и папы – вряд ли, конечно, ведь в теплом счастливом мире взаимной заботы и внимания мама, всю жизнь проработавшая медсестрой, должна была заметить признаки отцовского рака гораздо раньше. Зато Наташа была уверена, что ее взрослый мир будет таким. В конце концов, трудную часть она давно освоила, неужто не справится с приятной?

Не справилась.

Какое-то время она обвиняла в этом раннюю смерть отца, какое-то – страшную смерть мамы, дольше всего – смерть неродившегося ребенка, которая зачем-то разбила ее первые настоящие отношения, первые и единственные, как она теперь понимала, абсолютные, а не относительные.

Тогда-то Наташа восприняла это с облегчением. Тогда-то ей было не до того. Не до абсолюта, не до отношений, не до ребенка и даже не до котенка. Всё после, после… А после не бывает. Ничего.

Вернее, только оно и бывает. Говорят же – ничего не остается? Так вот, глупость это, выверт помятого веками языка. Ничего только и остается. Пустое место. То есть не святое.

Наташа долго выдирала из недружелюбного мира это место, и в фигуральном смысле, и в буквальном: место, кресло, кабинетик свой, усевшись в которые, только и можно жить по-человечески в остальных направлениях. Заявить о себе, встать на ноги, получить нормальную должность – и уже потом закрыть тылы.

С ребенком, наверное, всё было бы иначе. Сложнее, зато всегда в спину и в глаза тыкали бы долг, необходимость, основной инстинкт, всегда чугунной гирей висел бы над башкой главный смысл, заставляющий вскакивать по утрам и укладываться вечерами, иногда, наоборот, не спать ночами и убиваться сутки напролет, или просто вставать и идти дальше. Но ребенка не было. И семьи не было. И смысла не было. Поэтому приходилось придумывать его самой. Иногда получалось.

«Иногда» – это неплохо. И это сильно чаще, чем у большинства сограждан, собратьев и сосестер.

Место под яростным солнцем и под прочной крышей, свое, теплое и, прости господи, мягкое, было не очень амбициозной и вполне достижимой целью. Наташа раз за разом готовилась поразить ее в самое яблочко – но в последний миг цель, подпрыгнув, отодвигалась, чуть-чуть, на дистанцию пары действий – и приходилось начинать почти что сначала. В «Вечерке» Наташа за пару лет доросла от стажера до и.о. начальника отдела новостей, но тут ее сманили в рекламное агентство на куда бо́льшие деньги при меньшей нагрузке. В агентстве Наташа быстро выбилась в звёзды копирайта, обзавелась записной книжкой, обеспечивавшей конторе половину самых жирных клиентов, и почти стала замдиректора, но тут началось поглощение «Вечерки», отложившее кадровые решения до завершения процесса. Специально для Наташи придумали должность редакционного директора – но тут убили маму. Должность так никто и не занял. Никто кроме Наташи не потянул бы. Наташа же пару месяцев не работала совсем – не могла, ничего не могла, а затем устроилась в аппарат заксобрания и полтора года беззвучно командовала стенографистками и машинистками.

«Вечерка» за это время погрязла в долгах и сменила хозяина на клоуна, который считал себя оппозиционером, но был просто болваном. Наташа, немного придя в себя, согласилась перейти в пресс-службу заксобрания и доросла до замруководителя ну вот совершенно против воли. Там ее и заметил Баженов, юный политтехнолог, столь ловко поучаствовавший в паре кампаний, что его самого взяли в депутаты, а заодно поручили разобраться с областными СМИ. Он сманивал Наташу усердно и настойчиво, уломал только тем, что посулил руководящее кресло в издательском холдинге, который соберет с ее помощью, и не обманул: поставил исполнительным директором – ровно за месяц до закрытия «Вечерки», которая до того объявлялась смыслообразующим центром холдинга.

Наташа психанула, написала заявление, но Баженов уболтал ее совершенно анестетическим манером, а попутно развел, как девочку, бессовестным «А через полгода будешь заниматься чем сама захочешь, правда-правда, вот придумай что угодно при типографии: этикетки печатать, альманах стихов, авторские толстовки с принтами – всё исполню».

И ведь исполнил, пусть и не через полгода, а через пару лет. Ну как исполнил – почти. В любом случае Наташа запросила литературный журнал – сама не зная почему. Так сказалось. Вспомнила, наверное, как в детстве, усыпив Андрейку, в ночи читала в «Пламени» чернушный послеперестроечный детектив про валютных проституток и золото партии, вот и брякнула.

Название и автора она, конечно, не помнила, и настрого запретила себе искать тот детектив в подшивках. Нельзя вытаскивать сокровища детской памяти на свет: пожухнут и сгниют сразу. Вместе с кусочком памяти.

В любом случае, и до объявления о реанимации журнала дел было невпроворот. Вот тогда Наташа и запила. Потому что хотела и могла себе позволить. В универе могла, но не хотела, после маминого убийства хотела, но не могла, рвало от запаха даже, в заксобрании не могла и не хотела, вообще ничего, а тут как будто дверцу откинули.

Точнее, окошко. Кухонное окно, за которым неспешно и очень спокойно брела прочь черная узкоплечая фигура – под плеск небрежно заполненной ванны.

И это было совершенно невыносимо.

И тогда Наташа бросалась на первого, кто подвернулся, и это помогало выдавить из головы черную фигуру и воду,