– Это то, что сыпалось из легкачей? – спросил Каан. Раэль-мл. лягнул его, чтобы брат умолк прежде, чем отец узнает, что они нарушили запрет и побывали в Стальтауне, но глаза Па сияли светом прогресса, и мелочей он не замечал.

– Бактериоспоры. Это были бактериоспоры. Но знаете, что самое удивительное? Эта… инфекция, как, наверное, ее можно назвать, – она воздействует только на ржавчину, на один конкретный оксид железа. Все остальное она не трогает; можно ходить по пустыне километрами-километрами-километрами, и ничего вам не сделается. «Вифлеем-Арес» распылила эту хрень на двадцать километров во всех направлениях. Богатейшие залежи руды на всей планете – я слыхал это от одного строителя, до того, как он уехал.

– Почему он вырос у нас? – Раэль-мл. наклонился и изучал чужака посреди кукурузного поля.

– Видно, глубоко под землей есть железо. Часть спор принесло ветром, и они наелись ржавчины. А у Эда Галлачелли, парни, такой же растет на крыше сарая!

– Ого! Можно, я пойду посмотрю? – спросил Каан.

– А то, – сказал Па. – И я пойду, мы возьмем бинокли и отправимся к утесам. Все уже там, понятно, такое зрелище. Раэль-мл., ты идешь?

Раэль-мл. не пошел. Он вернулся в дом и стал читать свою книгу о поездах, и когда отец, и брат, и мать, и бабушка, и дедушка пришли домой и принялись описывать высоченные кристаллы, которые лезут из песка, растут-растут-растут, вымахивают в десять, двадцать, пятьдесят метров высотой, пока не разламываются под собственным весом, Раэль-мл. притворялся, будто играет с котом, а на деле он их всех ненавидел, отца-брата-мать-дедушку-бабушку, потому что не знал еще, как ненавидеть пилотов и планировщиков, которые катастрофически изменили всю его вселенную. Он не понимал, почему кипит ненавистью, почему ему кажется, что его осквернили и опустошили, почему ему тошно на душе. Он пытался сказать об этом брату, матери, даже витавшему с эмпиреях отцу, но те не понимали, что он пытается сказать, никто из них, даже мудрая Эва Манделья с мудрыми старыми ткацкими руками. Единственной, кто на всей Дороге Запустения понял бы мятущуюся душу Раэля-мл., была тетя Таасмин, ибо она одна знала, каково это – быть проклятой непредсказуемым загадочным предназначением.

В шесть ноль шесть воют сирены.

Они воют подобно ангельским трубам. Они воют подобно летним бурям, бушующим среди насосных опор и над красными черепичными крышами. Они воют подобно Трубе Судного Дня, подобно раскалывающемуся небу, подобно дыханию Панарха, вдыхающему жизнь в безжизненное.

В шесть ноль шесть ор сирен разрывает воздух пустыни, и на всякой улице нового города всякая дверь разом хлопает, и высыпают наружу люди, люди со всех континентов мира и не только, люди из Метрополиса, вечно бегущего спиной вперед в погоне за самим собой, люди даже с обнищавшей, истомленной людьми Родины-Матери, все те, кто приехал сюда лить сталь для рельсов, сельхозмашин, механических ткацких станков, рикш, мостов, зданий юного, энергичного мира, все высыпают из дверей, чтобы лить сталь для могущественной компании «Вифлеем-Арес-Сталь»: рабочие текут на мануфактуры, приток соединяется с притоком в единую реку голов, рук, сердец, катящую волны по тенистым улицам Стальтауна. Младшие менеджеры в изящных бумажных костюмах, свеженьких, только что из торгоматов, просвистывают мимо на электрических трайках, дети, зевая, волочатся в школы и детсады Компании, лавочники и работники продхозмагов поднимают дверные ставни и вытаскивают стулья на веранды, намекая клиентам, мол, заведения уже открыты.

По воплю сирен двести желтых грузовиков вздрагивают и оживают, как усталые собаки, и, громыхая, покидают гаражи. В кристальных дюнных полях скребковые и роторные экскаваторы переходят от молитвенной передышки к приему пищи. С ревом и грохотом двадцатьчетверка черных с золотом тягачей класса 88 возжигает пламя в термоядерных токамаках и чух-чухает по стрелкам на магистраль.

По воплю сирен сотня труб пышет дымом: пышет, выдувает кольца, задымляет бабьелетнее небо черным, белым, оранжевым, бурым. С треском запускаются конвейеры, разгораются печи, раскаленные добела угольные электроды опускаются в круговорот расплавленного жара, разгоняются прокатные станы, и в самом сердце громадного завода, за барьерами из бетона, звука, стали, свинца, магнитного поля плазменный джинн тарабанит по стенкам своей реторты и вливает в город магическую силу.

По воплю сирен охрана – черная с золотом форма, черные с золотом погоны – распахивает ворота в проволочном ограждении, и двести рычащих грузовиков выезжают и едут по Дороге Запустения, по ухабам красного, пыльного шоссе в рудные поля.

По воплю сирен Бедные Дети Непорочной Конструкции выскакивают из картонных и пластиковых хибарок вокруг Базилики и в суматохе псалмов и мантр устремляются по переулкам старой Дороги Запустения, чтобы окружить ворота Стальтауна и осыпать молитвенными конфетти высокие, будто дома, колеса грузовиков. Охранники улыбаются и машут, водилы в клетчатых рубашках мигают фарами и гудят клаксонами. Оборванные Бедные Дети пляшут и танцуют для всех них. Молитвенные воздушные змеи, сделанные из пластиковых мешков для мусора, взлетают на ветрах зари и застревают в проволоке; величественно празднование самого первого дня Пришествия Стального Мессии! Мимо фурычат грузовики: пятьдесят, сто, двести. В стонах их двигателей тонет осанна сталепоклонников, пахтающие землю колеса поливают их красной пылью. Заря делается ярче, запруживает заводскую геометрию, сквозь проволоку отбрасывает на пляшущих Бедных Детей красивые индустриальные тени. Световые потоки унимаются, и разгорается день.

По воплю сирен Севриано и Батисто Галлачелли проснулись в свой десятый день рождения. Сегодня им десять лет. Ура-ура. День совершеннолетия, день взрослости, день прощания с приметами отрочества: днями, когда тебе почти девять и ты изображаешь крутого, тусуясь на углу, днями кукурузного пива, и солнца, и музыки по радио родного трактира, когда можно клеить девчонок, обчищать карманы, картежничать, скабрезничать, вламывать парням, дерзить полиции, тайком покуривать гашиш из сада м-ра Иерихона, а по субботам таскаться на танцульки до утра в клуб строителей, где играли порой биг-бенды из больших городов вроде Бадди Меркса, Гамильтона Боханнона и самого Короля Свинга, Гленна Миллера с его Оркестром, и даже новая музыка «Свингующего Радио», самба, сальса, всякая другая, звучала там. Ах, клубные субботние вечера! С момента, когда двери закрывались утром в воскресенье, братья вели отсчет до момента, когда они снова откроются в двадцать двадцать следующей субботы. Принарядиться и прихорошиться, покрасоваться и позадаваться, побухать и поблевать, вломить и остыть, а иногда, после особо угарной ночки, поваляться и попихаться на парковке рикш за танцплощадкой… Все в прошлом. Все ушло, все отставлено, ибо днесь вопят сирены, и братьям Галлачелли (взаимонеразличимым, как горошины в стручке и дни в тюрьме) уже десять лет.

Так и было, и когда Стальтаун проснулся первым своим рабочим утром, мать Севриано и Батисто позвала сыновей к себе.

– Сегодня вам десять лет, – сказала она. – Теперь вы мужчины и должны нести ответственность, как все взрослые. Ну например, вы уже думали, чем хотите заняться в жизни?