Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Возле рая ожидает вас.
Там апостол Петр,
А может — Павел,
Спросит: «От каких забот ослаб?»
Как ты, государь,
Россией правил,
Честно ли работал, божий раб?)
Все стоит мужик у старой ели,
Черный,
В паутинной канители,
Шепчет про себя:
— Мое не трожь. —
Точит нож. Видавший сердце нож.
А кругом
В подснежниках поляна,
На ветвях качается капель.
Шаль из серебристого тумана
Медленно развязывает ель.
Молится мужик у старой ели:
— Чтоб они не пили,
Чтоб не ели,
Чтоб на перекладине висели,
Не пущу комбед на свой порог.
До чужого жадных,
Безлошадных,
Господи, скрути в бараний рог.
Жил я завсегда
В довольстве, вольно,
С хлебом-мясом, первый на селе.
Четвертная, словно колокольня,
Голубела на моем столе.
А теперь от голытьбы указка:
Хлеб — Москве,
Не то разор, тюрьма...
Ворон.
Потаенный скит, как сказка,
У телеги — добрый конь-савраска,
С золотым овсом на нем сума.
Лед стреляет на реке из пушки,
На последней
Снеговой подушке
Умирает в ельнике зима.
Снес мужик военное железо:
Остры сабли,
Двадцать два обреза,
Тихо, тайно в божьи терема.
Как ему велела молодая,
Мягкая, —
По телу не святая, —
Ночью богородица сама.
А потом —
На хуторок, к старушке,
Самогона хохломские кружки
Пил, продрогший выше всяких мер.
И скорей в гумно,
Где ждал усатый
Беспогонный, стройный, староватый,
Злой немногословный офицер.
2
Вечер.
Вышел месяц на работу
Перед воскресением в субботу,
Остренький,
Веселый,
Молодой.
Шел он, шел по темно-темно-синему
По пути весеннему, гусиному
И остановился над водой.
По реке лесной, былинной —
Керженцу
Не живется, старого приверженцу,
Чем не хороша ему река?
Потянуло мужика квадратного
От жены
И от хозяйства ладного,
В банду потянуло мужика.
Следом ночь — уездная, совиная,
Гулевая, ножевая, винная,
Ночь, не занимающая зла.
Ходит банда тропами окольными
С саблями,
Обрезами
И кольями,
Дует ветер, и летит зола.
Предчека вернулся в куртке кожаной,
На облаве трижды омоложенный
Речкою
Рассветной, ключевой.
У сосны он принял пулю первую,
Переждал стрельбу обрезов нервную
И вошел спокойно
В мелкий бой.
Он не за свое раненье хмурится,—
Военком упал на узкой улице,
В спину нож влетел по рукоять.
Кольт его подвел
Своей осечкою...
В изголовье с восковою свечкою
Всё из сердца
Выплакала мать...
Выползали из хором лабазники:
— Ножики в ходу,
Наступят праздники,
Нынче в полный рост идет грабеж.
У чекистов —
Красные поминки,
Коммунист в гробу, как на картинке,
Лучше этой смерти не найдешь... —
И таился
У купца за банею,
В хлеве, рядом с тушею кабаньею,
Где стоял
Густой гусиный крик, —
О ноже булатном,
Невозвратном,
Сокрушался в трезвости мужик.
Только выйдет месяц на работу,
Шасть мужик
В деревню, по болоту,
У него погромче есть дела.
В голове совсем другая дума:
Сжечь, как протопопа Аввакума, —
Будет подходяще для села.
Ни картинки Ленина,
Ни следа.
Ничего не будет от комбеда...
А кругом —
Вишневая пороша,
Облака уходят на Кавказ.
Что ж, сойдемся, господин хороший,
Глаз за глаз.
И шуршит чекист бумагой белою,
Взгляд —
Как два взведенные курка.
Приговор подписывает левою,
Правая
Прострелена рука.
1966-1967
ВЛАДИМИР ИВАНОВ
ДОМИК ПЕТРА
Прораб у Домика Петра
Исполнен мрачных размышлений:
— Была ужасная пора
Борьбы за качество строений.
Спина заныла, страх в глазах
При встрече с этакой старинкой.
В те времена, увы и ах,
За брак дубасили дубинкой!
ВЛАДИМИР АЛЕКСЕЕВ
РЕШИТЕЛЬНЫЙ ШАГ
Моя любовь тебе недорога.
Ты все язвишь: «Ты жалок и смешон!»
Меня в штыки встречаешь, как врага,
И, как дворнягу, вечно гонишь вон.
Вот и сейчас, как соль на раны мне,
Свои остроты сыплешь без конца.
А я терплю, хотя душа в огне,
И от обиды нет на мне лица.
Ты подняла в добрейшем из сердец
Губительную бурю!
Ну и пусть!
Довольно унижаться!
Все!
Конец!
Я у-хо-жу!
Да, я пойду!..
Пройдусь!
ОЛЕГ ТАРУТИН
* * *
После смерти фараоновой
становилось благовонно —
как героя обожженного,
бинтовали фараона.
От макушки до конечностей.
И такой,
лишенный вида,
с гарантированной вечностью
отплывал он в пирамиду.
В сундуке скучала мумия
век, и два,
и даже тридцать...
Ни минуты бы не думая,
предпочел я раствориться!
Подкормить собой растение —
хоть осину, хоть березу,
чахлым травам дать цветение —
пусть потом их сгложут козы.
Эти козы будут доены,
молоко возляжет в кринки...
Будет жизнь моя усвоена —
стану я частицей Зинки
или Ваньки...
И завертится!
Где конец, а где начало?
...Можно ль так бинтам
довериться?
Вот стою я