Однако дальше случилось то, чего никак не ожидали беспощадные мечтатели, стоявшие у истоков коммунизма: придя к власти, бывшие аутсайдеры все чаще стали вести себя так же, как и их предшественники. Стареющие «новобранцы революции», как и прежняя элита, не только хотели жить лучше, чем простонародье, но и стремились к тому, чтобы их высокий общественный статус унаследовали и их дети. Строго говоря, наследование статуса самым явным образом противоречило официальной идеологии, которая в странах советского социализма была радикально-эгалитарной и всячески подчеркивала принцип равных возможностей (а то и прямых преференций для «выходцев из рабочего класса»). Однако идеологию постепенно и незаметно отодвигали в сторону.

В СССР 1970-х все знали анекдот: «Может ли сын генерала стать маршалом? Нет, конечно, не может – ведь у маршала есть свои сыновья!» Действительно, с течением времени социальная мобильность в СССР медленно, но неуклонно снижалась: дети чиновников обычно становились чиновниками (или диссидентствующими интеллигентами), а дети рабочих – рабочими. Из этого правила были исключения, о чем, в частности, свидетельствует судьба автора этих строк, но с течением времени такие исключения встречались все реже и реже. В Северной Корее аналогичный процесс начался очень рано – возможно, раньше, чем в любой другой социалистической стране. В АВПРФ, то есть архиве российского МИД, есть относящаяся к середине 1950-х запись беседы советского дипломата с тогдашним ректором Университета Ким Ир Сена Ю Сон-хуном. Ю Сон-хун, выходец из советских корейцев, вскоре впавший в немилость у Ким Ир Сена и изгнанный из страны, тогда жаловался дипломату на то давление, которому он подвергается во время вступительных экзаменов. Он говорил, что в период экзаменов у его офиса стояли «вереницы машин» – в Северной Корее того времени автомобили были признаком чрезвычайно высокого положения. Ректор жаловался своему советскому собеседнику на то, что местное начальство проталкивало своих отпрысков в университет с такой настойчивостью, что для тех молодых парней и девушек, у которых есть способности, но нет связей, в университете оставалось совсем мало мест.

Похоже, в Северной Корее проблема наследственной элиты оказалась выраженной ярче, чем в большинстве других социалистических стран. Возможно, наследственное правление само по себе создает атмосферу, в которой передача любого статуса по наследству начинает выглядеть более естественно. Если полагается считать, что мудрость и лидерские качества Вождя переходят к его сыну, то вполне можно предположить, что «революционный энтузиазм» и «нерушимая верность» его верных министров и секретарей ЦК также наследуются их детьми. Особая роль социального происхождения, воплощением которой стала система сонбун, также способствовала тому, что КНДР (в отличие, скажем, от Советского Союза) стала обществом с очень низкой социальной мобильностью – впрочем, сонбун был не единственной причиной, по которой социальные лифты в КНДР остановились еще в 1960-е.

Северокорейское общество с 1960-х годов в определенных отношениях стало напоминать общества феодальные. На самом верху пирамиды находится Семья Ким, которая всегда была широко представлена в высших эшелонах власти – в разное время высокие посты занимали десятки родственников вождей. Вторыми после родственников Ким Ир Сена во властных структурах считались (и считаются) люди, которые относятся к двум основным группам, известным как «люди горы Пэкту» (Пэктусан чульги) и «люди реки Рактон» (Рактонган чульги). Первая группа считается более престижной и состоит из потомков тех партизан, которые в 1930-х годах сражались под командованием Ким Ир Сена. Вторая группа включает в себя детей и, в наши дни, внуков тех видных военных руководителей (в основном в генеральских званиях), которые возглавляли северокорейские вооруженные силы во время Корейской войны. Значительную часть высших должностных лиц составляют либо выходцы из одной из этих двух групп, либо люди, тесно с ними связанные – как правило, через брак. Дети элиты живут в мире, который сильно отличается от мира простолюдинов. Они посещают привилегированные школы, поступают в престижные университеты, в том числе в Университет Ким Ир Сена, откуда переходят на работу в партийный аппарат, МИД, органы внешней торговли.

Однако в настоящем феодальном государстве, помимо рыцарей-землевладельцев, как все хорошо знают, были и купцы, которые тоже жили куда лучше, чем простонародье, хотя надменные феодалы и смотрели на торгашей свысока. Роль таких людей в Северной Корее времен Ким Ир Сена, то есть, условно говоря, 1960–1990 годов, часто играли те, у кого имелся доступ к иностранной валюте (а сейчас эта роль перешла к капитанам нового частного и получастного бизнеса, но это уже отдельная тема). В некоторых случаях эти преференции предоставлялись в качестве награды за верную службу стране и Вождю. Например, в группу состоятельных северокорейцев входили дипломаты, моряки загранплавания, люди, работающие за рубежом (при Ким Ир Сене последняя группа состояла в основном из тех, кто провел несколько лет на лесозаготовках в Восточной Сибири). На свои доллары или иены эти люди могли свободно покупать товары в валютных магазинах, которые действовали в Пхеньяне и других крупных городах с конца 1970-х годов. Некоторые из этих товаров затем перепродавались на черном рынке с огромной прибылью.

В некоторых случаях, однако, позиция властей по отношению к той или иной социальной группе была более двусмысленной. В странном и противоречивом положении, например, оказались те этнические корейцы Японии, которые в 1960-х годах под влиянием пхеньянской пропаганды переехали в КНДР. Среди них изначально были и обеспеченные, и даже богатые люди. Вдобавок, пока «возвращенцы» приспосабливались к северокорейской жизни, которая разительным образом отличалась от того, что они видели в пропагандистских журналах, Япония продолжала богатеть. В результате в 1970-е и 1980-е годы оказалось, что у большинства «возвращенцев» есть в Японии родные и знакомые, которые готовы более или менее регулярно посылать им деньги – небольшие по японским меркам, но весьма солидные по меркам северокорейским. Репатрианты тратили деньги в тех же валютных магазинах, что и дипломаты с моряками загранплавания. В некоторых случаях за счет японских родственников репатрианты покупали право на проживание в Пхеньяне и (или) квартиру в хорошем доме. При этом с точки зрения властей «возвращенцы» всегда считались политически подозрительным и потенциально ненадежным элементом и не имели доступа к ключевым должностям в государственном и партийном аппарате. Кстати сказать, мать Ким Чен Ына, красавица-танцовщица Ко Ён-хи, происходит из этой социальной группы – и именно это сомнительное социальное происхождение может быть причиной того, что она, в отличие от матери Ким Чен Ына и матери Ким Ир Сена, так пока и не стала официальным объектом политического культа.

Впрочем, неслучайно, что весь предшествующий рассказ ведется в прошедшем времени. С приходом 1990-х (которые в Северной Корее оказались куда более «лихими», чем в России) описанная выше система не то чтобы развалилась, но оказалась под серьезным давлением. Понятно, что с «людьми горы Пэкту» и «людьми реки Рактон» ничего страшного не произошло: в 1960-е и 1970-е годы четвертым-пятым человеком в государстве являлся вице-премьер и министр обороны Чхве Хён, а теперь вторым-третьим человеком в стране и куратором вооруженных сил является его сын Чхве Рён-хэ. Однако многие в средних и низших слоях старой номенклатурной элиты почувствовали себя в новой ситуации неуютно. После экономической катастрофы 1990-х и стихийного возрождения капитализма обнаружилось, что даже относительно высокое место в формальной иерархии само по себе более не гарантирует высокого уровня жизни. Те чиновники среднего и, особенно, низового уровня, которые не могли или не хотели пополнять свой доход за счет коррупционных сделок, в 1990-е и нулевые оказались в непростом материальном положении.