занятыми, пробегали быстро, не оглядываясь и не задерживаясь, и двери хлопали за ними тяжело. У входа в бухгалтерию Егор увидел знакомое, в пятнах солярки лицо; тракторист из Ананьина Петька Мугуев, положив руку на стул, сидел у печки на корточках и курил, пуская дым в щелястый рассохшийся пол; пепел стряхивал в раскрытое зевло печки.

— Эй, Егор! — громко позвал он, как будто был в степи, и его плоское, с монгольскими скулами лицо расплылось в улыбке, словно они не виделись много лет.

Егор подошел.

— Чего ты тут? — спросил Петька. — Жалиться пришел?

— Нет, — ответил Егор, кивнул на кабинет директора: — Владимир Степанович тут?

— Тут, — сказал Петька, и его круглое лицо поскучнело.

Увидев проходившую женщину-бухгалтера в синем платье, в жакете, наброшенном на плечи, он встал, просительно округлил глаза:

— Ну, как мое дело, Любовь Николаевна?

— Какое дело, Мугуев? — остановилась та.

— О пособии.

— Идите работайте, Мугуев, — строго сказала Любовь Николаевна, тряхнув повязанной лентой головой. — Не будет вам пособия. Не положено. Мы помогаем нуждающимся.

Она пошла, а Петька замахал руками:

— Постой! Стой! Как это не положено? Василию заплатили. Володьке заплатили. А мне не положено? Я тоже в профсоюзе состою и каждый месяц деньги вношу. Я, может, не меньше Васьки нуждаюсь.

Егор отвернулся. Петька был все такой же, ничуть не изменился, — сколько помнил Егор, вечно клянчил, на всех жаловался; он и ходил самолично, и посылал жену, и писал письма, и высиживал долгие часы перед кабинетами; услышав, что где-то чего-то дают, мчался туда, и вот теперь, прослышав, что кому-то дали пособие, пришел и торчал тут с утра и, хотя ему отказали, не думал уходить, пока не добьется своего.

Перед кабинетом директора Егор остановился. Дверь открыл не сразу. В маленькой приемной за продолговатым столом сидела девушка и, наклонив голову, старательно втолковывала кому-то по телефону:

— Владимир Степанович занят. У него совещание.

Она положила трубку, но тут же зазвонил другой телефон.

Звонки перекликались, как утром на зорьке петухи; голоса у них были разные, и кричали они то коротко, то длинно; их дребезжанье обрывалось всякий раз лязганьем трубки, которую девушка хватала чем дальше, тем сердитей и злей. Егор стоял у двери и, держа засаленную кепку в руке, терпеливо ждал. Девушка наконец подняла голову:

— Вам кого? — И вдруг, вглядевшись, узнала; серые, подведенные черным глаза ее потеплели; сухие, чуть подкрашенные губы тронула улыбка: — Дядя Егор?

И он узнал ее — это была Настенька, подружка Кати. Волосы, льняные, рассыпавшиеся, были будто не ее, и брови, тоненькие, как наклеенные, не ее, и губы, и щеки… вот только выражение глаз — его ничем нельзя было вытравить, а так ничего не осталось от простенькой голенастой Насти, которая школьницей бегала к ним и о чем-то шушукалась с Катей в сенях.

— У Владимира Степановича сегодня неприемный день, — сказала Настя. — Вот разве что после совещания… — Она опять схватила трубку и прокричала в нее: — Я же сказала вам: занят! Занят! Занят!

Сидя на стуле и придерживая кепку на коленях, Егор поглядывал на Настю. Она была и вертушка и хохотушка и место выбрала себе беспокойное; оно, правда, и не пыльное и не тяжелое, это не на ферме крутиться возле коров и не в поле стоять в пыли за сеялкой, но вот беда: таких «непыльных» мест в совхозе, что ни год, становилось больше, и Егор думал: когда Гуля и ее товарки состарятся, кто их заменит на ферме? Катя, которая работает не то нормировщицей, не то еще кем-то, ходит, собирает по бригадам бумажки, или вот эта хлопотунья Настька? Да и пойдут ли они на ферму?

Раздался внутренний звонок, он прозуммерил откуда-то из-под стола. Егор едва его различил, а Настя услышала сразу, кинулась к двери в кабинет, осторожно, пальчиками, открыла ее, на цыпочках вошла — оттуда густо ударил прокуренный воздух, и чей-то голос хрипло пообещал:

— …А мы закончим к двадцатому! — И дверь закрылась.

Настя скоро вернулась и, усаживаясь, проговорила:

— У них там еще идут отчеты.

Она толкнула створку окна — снизу из цветника ветер донес сыроватый запах перекопанной на клумбах земли. Вот так же, сыростью и корневищами, пахла земля и в поле. Услышав этот запах, Егор подумал: ему сейчас бы не в конторе рассиживать, а угнездиться на сиденье трактора и пахать, пахать, пахать… Он поднялся, вышел на крыльцо, закурил; проследил, как к крыльцу подкатил «газик», как вылез из кабины грузный мужчина и, не глядя, протопал мимо. Егор спустился с крыльца, обогнул контору. Открылся вид на плесо Актуя. Темная вода светилась мелкими огоньками, как будто там блестели стекляшки. За крутым, поросшим кустарником берегом раскинулся луг, он полого переходил в увал; от него начинались поля и убегали, темнея, к горизонту. Два трактора поднимались по полям, за ними плыл легкий дымок. Егор услышал гул моторов, и у него защемило под ложечкой…

Подошел Петька Мугуев и начал жаловаться на Любовь Николаевну, потом еще на кого-то.

Егор опять пошел к конторе. Мугуев шагал за ним и все говорил, говорил. И оттого, что Мугуев, здоровый и крепкий мужик, торчал тут целое утро, ничего не делая, и оттого, что сам он, Егор, второй день ничего не делал, ему стало еще тоскливей. Сев, а они с Мугуевым, два лба, торчат тут; а в поле трактора стоят, сохнет земля; и ничего ведь им, двум лбам, за это не будет.

Стало совестно до того, что плюнул бы на все и ушел в поле, но тут из конторы валом повалил народ: агрономы, зоотехники, управляющие, бригадиры, все те, кто сидел в кабинете у Владимира Степановича. Егор увидел хмурое лицо Федора Кузьмича, узкие плечи и высокие тонковатые ноги Рюхина. Кузьмич кивнул ему неприметно, а Рюхин прошел отвернувшись, и эти его мимо смотрящие глаза, и вздернутый подбородок, и негнущаяся походка напомнили Егору, что теперь он, Егор, не у дел, до работы его Рюхин не допустит, и надо хлопотать не только о полях за Лосиной балкой, но и о самом себе.

Дверь в кабинет Владимира Степановича была приоткрыта. Настя подскочила и прикрыла ее.

— У Владимира Степановича начальник управления.

Егор сел на стул у стены и снова стал ждать.

Прошло еще полчаса. На пороге кабинета появился тот, приехавший на «газике», мужчина, полный в плечах, с полной, красной, с сизоватым отливом шеей, — начальник управления. За ним, нахлобучивая кепку, вышел Владимир Степанович и, догнав, наклонил голову и слушал, о чем говорил начальник управления. Они