волосы выбились из-под кепки, сапоги в пыли. Куда идти, он не знал. Что теперь делать, не знал тоже. Что-то говорило ему — все кончится, как и прежде: пойдет он в поле и увезет за Лосиную балку вагончик, а там подцепит плуг и станет до глубокой ночи пахать.

Как же так? Кто он тут? Хозяин? Или просто нанятый, которому лишь бы заработать, а до остального нет дела? Надо же в конце концов ответить себе на этот вопрос! Егор поглядел на тополь, вставший на пути, который рос почему-то не за оградой, возле дома, а на обочине и стоял запыленный и одинокий; Егор поглядел на него, будто он мог дать ответ, но увидел только опущенные ветви; одна из них была надломлена — кто-то, проезжая мимо на телеге, примял ее и прочертил по стволу колесом.

— Его-ор! — кто-то сзади топал сапожищами. — Его-ор!

Вправо сворачивал широкий переулок, полого спускавшийся к реке; в конце переулка маячил высокий дом, загораживающий вид на берег, на стремнину Актуя и на остров, густо поросший ивняком. Егор загляделся и не слышал.

— Не слышишь, что ли?

Это был Тяпа. Он тяжело дышал, приоткрыв губы, загорелый и облезлый, с опущенным вниз лицом, как разомлевший на жаре вороненок. Из кармана куртки выглядывала «белая головка». Егор покосился на нее:

— Опять Симоны-Гулимоны?

— Ага, они самые. Достал по этому случаю. — Тяпа подмигнул, погладил бутылку рукой. — Великий, говорят, был святой — мой тезка Симеон. И грамотный. И насчет вот этого… — Тяпа громко щелкнул пальцами под скулой, — не дурак. На какое число его день назначен, я запамятовал. Как говорится, в школе не проходили. Вот поминаю ежедень, чтобы, не дай бог, не пропустить. Грех.

— Куда тебя определили? — спросил Егор после молчания.

— Должностей мне надавали, все в кармане несу. Шесть ден гуляю, на седьмой отдыхаю.

— У Кузьмича был?

— А зачем? Он мне без надобности. — Тяпа достал из кармана бутылку. — Давай моего Гулимона помянем… Ты думаешь, сняли меня с подвозчиков за то, что пью? За язык попер меня Рюхин. Сболтнул я спьяну, что он спит и видит себя на месте Кузьмича.

— Бросить бы тебе пить-то, — вздохнул Егор.

— Это я уже слышал, — скривил губы Тяпа.

— А если бы тебе… машину?

Тяпа сунул руки в карманы, отчего в боках стал шире; косолапо шагнул; от окрика Егора вздрогнул, втянул голову в плечи. Кричать Егор не хотел и сам не понимал, как это вышло, что не выдержал и крикнул:

— Погоди! Я с тобой серьезно.

Тяпа обернулся. Такого лица у него Егор ни разу не видел. Мутные глаза глядели сердито, с вызовом, с болью.

— Серьезно? Ну, давай серьезно. Ты знаешь, что я нынче у Клани последнюю трешку стянул? А? Не знаешь?

— Зачем ты так?

— А так, ни за чем, — устало ответил Тяпа; руки и ноги у него ослабли, и сам он весь обмяк, согнувшись, глядел в землю. — Кланя берегла трешку куда-то на дело. Спрятала от меня. А я стянул и убег. Смотался сразу в магазин, одним словом. Сосет внутри у меня, Егор. Будто пиявка какая там присосалась. Не нахожу себе места. А выпьешь, оно и полегчает.

Егор видел, что Тяпа говорит правду. Значит, его задело, дошло до него; значит, осталась еще в нем совесть…

— Пойдешь ко мне сменщиком? Я где надо поговорю.

Тяпа от неожиданности подался назад, выкатил округлившиеся от удивления глаза, судорожно сглотнул что-то застрявшее в горле. И видно, до того в себя не верил, что тут же опустил голову, глаза запали в морщинистые веки и стали маленькими, красными и злыми; он махнул рукой:

— А, отстань ты!.. — И пошел быстро, мелкими шажками, косолапя; куртка рвано топорщилась в плечах, большие, немытые, потертые в сгибах кирзовые сапоги хлюпали на ногах.

— А, вот ты где! — Из переулка навстречу ему вывернулась Кланя, худенькая, горластая, с измученным лицом. Была она Тяпе по плечо. Выцветшая ситцевая кофточка и черная поношенная юбка скрывали ее худобу.

Не доходя до Тяпы, она выдернула из плетня прут, стегнула им со свистом по траве.

— Иди домой! Иди, иди. Залил глаза-то!

Тяпа встал и стоял боком к Егору, не зная, что делать. Кланя увидела Егора, смутилась и поклонилась:

— Добрый день, Егор Савельевич. На работу? А я пришла с фермы, хватилась: Семена дома нету. Пошла искать. А он — вот он. — Оглянулась на мужа, потом посмотрела на свои босые, желтоватые, измазанные по щиколотку навозной жижей ноги, на свою юбку, которая сбоку распоролась по шву и бесстыдно топорщилась в том месте; вдруг застыдясь, Кланя опустила покрасневшее лицо, прикрыла распоротое место ладонью, шагнула к Тяпе: — Где ты пропадал? Пойдем домой. — И уже в переулке за плетнем больно толкнула его в спину и шепотом, чтобы не услышал Егор, добавила: — Иди, иди. Я о твое неумытое рыло весь веник измочалю!

Отчего-то Егору стало тоскливо. Он услышал, что сказала мужу Кланя, когда оба они скрылись за плетнем, и представил, что с ним будет там дома — и слезы, и попреки, и побои: Кланя несдержанна на язык и часто дает волю рукам. Но Егору было жалко и ее, худенькую, высохшую от горя и обид, плохо одетую, давно не знающую простых человеческих радостей. Каждый день одно и то же — работа от зари до зари, пьяный муж, ругань и драки; от такой жизни озвереешь. И кто тут больше виноват — не поймешь. Вот ему, Егору, считай, что повезло. Он в молодости, после войны, тоже попивал, но жена Гуля в первый же год, как они поженились, твердо заявила: «Выбирай: или я — или водка» — и так поглядела, что он ни минуты не сомневался: как она сказала, так и будет. С того дня баловство как отрезало, и, хотя бывали дни, когда тянуло к старому, теперь было бы стыдно показать себя таким перед людьми. Ему-то повезло. А Кланя так не сумела и сейчас бьется как рыба об лед, и главное — бьется в одиночку; Рюхин махнул на Тяпу рукой, Федору Кузьмичу тоже на него начхать. А сам он, Егор?.. Только жалеет его, и больше ничего.

Давно стихли за плетнем голоса и шаги. Солнце поднялось уже высоко, а Егор все стоял и курил возле переулка, где окликнул его Тяпа. Но вот он докурил папиросу, бросил ее под ноги, примял окурок и, поглядев на солнце, потопал опять в поле.

По пути ему встретился Рюхин, зло посмотрел и спросил,