В тот вечер, когда случилась грозовая буря, ты боялся встать, потому что видел блондина, сидевшего на пианино. Я поверил тебе, — не потому, что я мог видеть его, но потому, что я мог его слышать. Слышать их. Сынок, я слышу их уже много лет. Каждый раз, когда ты играешь, я слышу ангелов. Не знаю, можешь ли ты их слышать, но есть целый хор ангелов, прикрепленный к твоим пальцам. И они издают самые прекрасные звуки. Я их не слышал только два раза — вечером в ресторане Педро и еще тот раз, когда торговец змеиным маслом записывал твой голос. Наверное, тебе понадобится время, чтобы понять это, но предназначение твоего дара не в том, чтобы находиться в центре внимания. Это способность указывать путь тем, кто может слышать тебя. Направлять их. Отражать, а не поглощать. Любой может стоять на сцене и купаться в любви публики. Это природа сцены. Но лишь немногие могут отражать свет и внимание. Когда ты видишь людей с поднятыми руками, ты понимаешь, о чем я говорю. Справедливо это или нет, но я хочу, чтобы ты провел свою жизнь, создавая музыку, которой подпевают ангелы. Будь отражением, и, думаю, тогда ты с толком проживешь свою жизнь. До сих пор я не говорил тебе об этом и теперь сожалею. У меня есть лишь одно оправдание: мне еще никогда не приходилось воспитывать сына. Пожалуйста, признай за мной право на несколько ошибок. А я буду размышлять о том, в чем я был неправ.

После прошлого вечера у меня появилось такое чувство, что ты уехал разгневанным. Я предполагал, что тебе понадобится все, что у нас есть, поэтому отдал тебе все, что было. Думай об этом как о моем капиталовложении в твою карьеру. То же самое относится к Джимми. Береги его. В твоих руках он звучит лучше, чем у меня, и, думаю, это понравилось бы твоей маме.

Прошу тебя выслушать мои слова: я знаю, как ты сейчас рассержен, но пусть эти слова прорвутся через оболочку неприязни. Пусть они просочатся в твои мысли и дойдут до твоего сердца. Это правда обо мне и тебе, насколько я способен понять ее. А когда речь идет о правде, люди имеют право ее знать. Всегда. Независимо от того, насколько это больно, по твоему мнению. Правда — это единственное, что освобождает и одновременно крепко держит нас. Помни об этом, когда будешь думать о нас; все мои воспоминания о тебе добрые и нежные. Все, даже сегодня вечером.

Когда ты мысленно вернешься к сегодняшней сцене, к нашим последним словам и к твоему уходу, не позволяй гневу окрашивать эту картину. Я не сержусь. Никогда не сердился и не буду сердиться. Ты не можешь так сильно ударить меня, чтобы я от тебя отрекся. Точка.

Нелегко быть восемнадцатилетним человеком. Нелегко найти свой путь в этом мире, особенно когда твой отец отбрасывает большую тень.

И напоследок еще одно. Когда ты прибудешь туда, куда направляешься, то с большой вероятностью услышишь ложь, очень популярную в наши дни. Какую-нибудь дрянь. Если ты не добьешься своего, если ты не преуспеешь, если все, к чему ты приложишь свои руки, не докажет мне, что ты был прав и сам можешь добиться славы, то ты утратил право вернуться назад. Твой единственный шанс добиться моего расположения — некий сертификат твоего успеха. И если мир даст тебе такое свидетельство, то ты доказал всем и каждому, что все сделал сам, и больше никто. Это ложь из преисподней. Так было всегда, но в этой лжи заключено самое худшее: якобы есть место, слишком далекое для того, чтобы вернуться назад. Что где-то в отдаленном будущем ты сможешь что-то сделать, куда-то отправиться или попасть в некую дыру, которая навеки лишит тебя возможности вернуться домой. И когда ты перейдешь эту черту, обратного пути не будет.

Не слушай эту ложь.

Вот правда: не важно, что произошло сегодня на сцене, не важно, куда ты отправишься отсюда, что с тобой случится, кем ты станешь, что ты приобретешь или потеряешь, выстоишь ты или упадешь, не важно, в чем окажутся твои руки… Никто из ушедших не уходит слишком далеко.

Ты всегда можешь вернуться домой.

И когда это случится, ты увидишь, что я стою здесь с распростертыми руками и жду твоего возвращения.

Я люблю тебя.