Однако политическая дилемма левых не может быть использована для объяснения несостоятельности действий правительств хотя бы потому, что успешная подготовка к войне не зависела ни от решений, принимаемых (или не принимаемых) на партийных съездах, ни даже от имевшего место в то время страха перед выборами. Первая мировая война оставила неизгладимые шрамы в памяти правительств, в частности французского и британского. Франция вышла из нее обескровленной и ослабленной и все еще имела меньший международный вес, чем побежденная Германия. Без союзников она никак не могла противостоять возрожденной Германии, однако единственные европейские страны, интересы которых совпадали с ее интересами, Польша и государства — преемники империи Габсбургов, были слишком слабы для противостоянии Германии. Французы сделали ставку на линии фортификационных укреплений («линию Мажино», названную в честь вскоре позабытого министра), которые, как они надеялись, будут сдерживать атаки немцев, как это было под Верденом (см. главу г). Помимо этого они могли надеяться только на союз с Великобританией и, после 1933 года, с СССР.

Британские правительства в равной мере сознавали свою слабость. В финансовом отношении они не могли себе позволить еще одну войну. Со стра-Против общего врага

тегической точки зрения у них больше не было военно-морского флота, способного одновременно действовать в трех основных океанах и на Средиземном море. В то же время их главной заботой были не события, происходившие в Европе, а то, как с помощью явно недостаточных сил объединить мировую британскую империю, географически ставшую больше, чем когда-либо раньше, но при этом находившуюся на грани распада.

Таким образом, оба эти государства сознавали, что слишком слабы для того, чтобы поддерживать статус, обретенный ими в 1919 году. Они понимали, что ситуация нестабильна и ее невозможно сохранить. Они также осознавали, что ни одно из них, ничего не приобретя в следующей войне, многое может потерять. Вывод был ясен — нужно вести переговоры с вновь обретшей мощь Германией с целью создания более прочной европейской структуры, что, несомненно, означало необходимость идти на уступки. К несчастью, во главе Германии стоял Адольф Гитлер.

О политике «умиротворения» так много и негативно писали начиная с 1939 года, что стоит вспомнить, насколько разумной она казалась столь большому количеству западных политиков, не исповедовавших антигерманские или антифашистские взгляды, особенно в Великобритании, где изменения на карте Европы, тем более Б «отдаленных странах, о которых мы очень мало знаем» (как говорил Чемберлен о Чехословакии в 1938 году), не слишком их волновали. (Французов по понятным причинам гораздо сильнее беспокоили любые инициативы на пользу Германии, которые рано или поздно обратились бы против них самих, но Франция была слишком слаба.) Можно было определенно предсказать, что Вторая мировая война разрушит британскую экономику и будет способствовать распаду на части огромной Британской империи, что в результате и произошло. Хотя такую цену социалисты, коммунисты, освободительные движения в колониях и президент Ф. Д. Рузвельт охотно готовы были заплатить за поражение фашизма, не стоит забывать, что она была чрезмерна с точки зрения благоразумных британских империалистов.

И все же компромисс и переговоры с гитлеровской Германией были невозможны потому, что политические цели национал-социализма не имели границ в своем безрассудстве. Экспансия и агрессия являлись составляющей частью этой системы, так что даже в случае признания господства Германии, т. е. при отсутствии сопротивления наступлению нацизма, война все равно рано или поздно была бы неминуема, и скорее рано, чем поздно. Отсюда — главенствующая роль идеологии в политике тдзо-х годов: определяя цели нацистской Германии, она исключала realpolitik для другой стороны. Те, кто сознавал, что компромисс с Гитлером невозможен, т. е. реалистически оценивал ситуацию, полностью отрицали прагматические соображения. Они считали фашизм неприемлемым в принципе или (как в случае Уинстона Черчилля)

«Эпоха катастроф»

руководствовались равно априорной мыслью о ценностях, которые защищала их страна и жертвовать которыми они не имели права. Парадокс Уинсто-на Черчилля заключался в том, что политические взгляды этого великого романтика были последовательно неверны почти по всем вопросам, начиная с 1914 года (включая оценку военной стратегии, которой он гордился), кроме его отношения к Германии.

Наоборот, политические реалисты — сторонники политики «умиротворения» были очень далеки от реальности в своей оценке ситуации, даже когда невозможность урегулирования путем переговоров с Гитлером в 1938— 1939 годах стала очевидна каждому здравомыслящему наблюдателю. В этом была причина черной трагикомедии марта—сентября 1939 года, закончившейся войной, которой в то время и в том месте никто не хотел (даже Германия). В ходе этой войны ни Великобритания, ни Франция не имели никакого представления о том, что они должны делать как воюющие стороны, пока не были сметены блицкригом 1940 года. Несмотря на реальность, которую они сами осознавали, сторонники политики «умиротворения» в Великобритании и Франции все еще не могли сменить свой курс и начать вести серьезные переговоры о союзе с СССР, без которого война не могла быть ни отсрочена, ни выиграна и без которого гарантии того, что Германия не предпримет нападения, щедро и необдуманно распространяемые в Западной Европе Чемберле-ном без всяких переговоров и (как бы невероятно это не казалось) даже без уведомления СССР, были не более чем сотрясением воздуха. Лондон и Париж не хотели воевать, самое большее, на что они надеялись,— это испугать Германию демонстрацией силы. Такой сценарий не устраивал ни Гитлера, ни Сталина, представители которого безуспешно выдвигали предложения о совместных стратегических операциях на Балтике. Даже когда немецкие армии вторглись в Польшу, правительство Чемберлена все еще было готово вести переговоры с нацистской Германией, как и предполагал Гитлер (Watt, 1989, р. 215).

Однако Гитлер просчитался, и западные государства объявили войну, но не потому, что так хотели их правительства, а потому, что Гитлер своей политикой после Мюнхена выбил почву из-под ног миротворцев. Он сам своими действиями мобилизовал до этого инертные массы против фашизма. Фактически немецкая оккупация Чехословакии в марте 1939 года повернула общественное мнение Великобритании в сторону сопротивления нацизму и заставила правительство сделать то же самое вопреки его желанию. Это, в свою очередь, побудило к сопротивлению фашизму французское правительство, которое не могло не поддержать своего единственного верного союзника. Впервые борьба против гитлеровской Германии объединила, а не разобщила британцев, правда, пока еще не принеся результатов. После того как Гитлер быстро и безжалостно расправился с Польшей и поделил то, что осталось, с Против общего врага 1*71

сохранявшим обещанный нейтралитет Сталиным, «странная война» принесла странный мир в Западную Европу.

Никакая realpolitik не может объяснить проведение политики умиротворения после Мюнхена.

Если война казалась почти неизбежной (а кто в 1939 году в этом сомневался?), единственное, что нужно было делать,— это готовиться к ней как можпо лучше, но именно этого и не было сделано. Великобритания даже во времена Чемберлена была, безусловно, не готова принять господство Гитлера в Европе, несмотря на то что и после крушения Франции в стране все еще существовала партия сторонников мира путем переговоров—т. е. ценой признания своего поражения. Даже во Франции, где пораженчество было гораздо более распространенным явлением среди политиков и военных, правительство не собиралось испускать дух, пока французская армия не была разбита в июне 1940 года. Поведение европейских правительств было нерешительным, поскольку они не могли ни следовать логике политики силы, ни осудить противников этой политики (для которых невмешательство, может быть, было более важным, чем война с фашизмом как таковым), ни принять логику тех антикоммунистов, для которых «поражение Гитлера означало крушение авторитарных систем, составляющих оплот борьбы против коммунистической революции»