I

Опросы общественного мнения родились в Америке в 193о-е годы, поскольку методика распространения выборочных исследований рынка на политику, по существу, началась с опросов Джорджа Гэллапа в 1936 году. Среди ранних результатов этой новой методики есть один, который удивил бы всех американских президентов, предшественников Франклина Д. Рузвельта, и, без со-

«Эпоха катастроф»

мнения, могущий удивить читателей, выросших после Второй мировой вой ны. Из опроса американцев в январе 1939 года на тему, кого в случае войны между Советским Союзом и Германией они хотят видеть победителем, 8з % пожелали победы СССР, а 17%—Германии (Miller, 1989, р. 283—284). В век конфронтации между антикапиталистическим коммунизмом, олицетворением которого являлся СССР, и антикоммунистическим капитализмом, главным представителем которого были США, ничто не выглядит более невероятным, чем это выражение симпатии к стране, являвшейся колыбелью мировой революции или, по крайней мере, предпочтение ее явно антикоммунистическому государству, чья экономика носила все признаки капитализма. Это тем более странно, что сталинская тирания в СССР в то время находилась, по всеобщему мнению, в своей самой жестокой стадии.

Конечно, такая историческая ситуация была исключительной и сравнительно кратковременной. Она длилась с 1933 года (когда США официально признали СССР) по 1947 год (тогда, в начале «холодной войны», два идеологических лагеря встретились лицом к лицу как враги), но реально продолжалась с 1935 н° Г945 год. Другими словами, ее определяющим фактором стал расцвет и

падение гитлеровской Германии (1933—*945) (см. главу 4)> против которой объединились США и СССР, поскольку считали ее еще более опасной, чем каждая из этих держав считала другую. Причины подобного альянса выходят за рамки традиционных международных отношений.

Именно благодаря им стал возможен стсль важный союз совершенно несовместимых в иных случаях государств и движений, который в итоге победил во Второй мировой войне. В конечном счете союз против Германии смог сложиться потому, что последняя была не просто государством, неудовлетворенным своим положением в мире, но государством, чья политика и честолюбивые замыслы определялись ее идеологией, т. е. тем, что она являлась фашистской державой. До тех пор пока этого старались не замечать или не придавали этому должного значения, привычные расчеты в духе realpolitik оправдывались. Можно было выступать чротив Германии или дружить с ней, стараться нейтрализовать ее или, если возникнет необходимость, воевать с ней, в зависимости от интересов государственной политики и общей ситуации. Фактически в те или иные периоды с 1933 по 1941 год все главные участники международной игры вели себя по отношению к Германии именно таким образом. Лондон и Париж проводили политику умиротворения Берлина (т. е. обещали уступки за чужой счет), Москва сменила противостояние на дружественный нейтралитет в ответ на территориальные приоб ретения, и даже Италия и Япония, чьи интересы объединяли их с Германией, обнаружили в 1939 году, что эти же интересы заставляют их оставаться в стороне на первых этапах Второй мировой войны. Однако гитлеровская логика ведения войны в конечном итоге втянула в нее всех, включая США.

Против общего врага 159

По мере того как проходили 193 О-е годы, становилось все более очевидно, что на карту ставится нечто большее, чем относительный баланс сил между нациями-государствами, образовывавшими международную (т. е. главным образом европейскую) систему. Безусловно, политику Запада—от СССР и Европы до Американского континента—можпо лучше всего понять, представив ее себе не как состязание государств, а как международную идеологическую гражданскую войну. Хотя, как мы увидим дальше, это вряд ли поможет понять политику Африки и Азии, на которую преобладающее влияние оказывал колониализм (см. главу у). Как оказалось, решающий водораздел в этой гражданской войне проходил не между капитализмом как таковым и коммунистической социальной революцией, а между противоположными идеологическими семействами: с одной стороны, потомками Просвещения восемнадцатого века и великих революций, включая, безусловно, русскую революцию, с другой—их оппонентами. Короче говоря, граница пролегла не между капитализмом и коммунизмом, а между понятиями, которые девятнадцатый век определил как «прогресс» и «реакция» (хотя эти термины были уже не совсем применимы).

Это была международная война, поскольку по существу она затрагивала одни и те же вопросы в большинстве западных стран. Это была гражданская война, потому что границы между про- и антифашистскими силами делят на части каждое общество. Никогда еще не существовало периода времени, когда патриотизм в смысле автоматической лояльности к гражданскому национальному правительству не стоил так дешево. Когда Вторая мировая война закончилась, правительства по крайней мере десяти старых европейских стран возглавляли люди, которые в ее начале (или, как в случае Испании, в начале гражданской войны) являлись повстанцами, политическими эмигрантами или теми, кто считал собственное правительство аморальным и незаконным. Мужчины и женщины, зачастую принадлежавшие к элите, предпочли преданность коммунизму; т. е. СССР, преданности своей стране. «Кембриджские шпионы» и, возможно, принесшие больше практических результатов японские члены шпионской сети Зорге были только двумя группами из многих*. С другой стороны, специальный термин «квислинг» (по фамилии норвежского нациста) был создан для описания политических сил внутри государств, на которые напал Гитлер, сделавших свой выбор и присоединившихся к врагу своей страны по убеждению, а не из практических соображений.

* Утверждают, что информация Зорге о том, что Япония не собиралась нападать на СССР в конце 1941 года, основанная на самых достоверных источниках, позволила Сталину перебросить жизненно важные нодкренления на Западный фронт в то время, когда немцы уже находились в пригородах Москвы (Deakin and Starry, 1964, chapter 13; Andrew and Gordievsky, 1991, p. 281—282).

i6o

«Эпоха катастроф»

Это было верно даже по отношению к людям, движимым патриотизмом, а не глобальной идеологией, поскольку теперь даже патриотизм подразделялся на категории. И убежденные империалисты и антикоммунисты-консерваторы, такие как Уинстон Черчилль, и выходцы из реакционной католической среды, как де Голль, выбрали путь борьбы с Германией не потому, что имели какое-то особое предубеждение против фашизма, но из-за «une certaine idee de la France» * или некоей «британской идеи». Для таких людей их убеждения могли быть частью международной гражданской войны, хотя их концепция патриотизма не обязательно совпадала с концепцией их правительств. Приехав в Лондон и заявив там i8 июня 1940 года, что под его руководством «Свободная Франция» будет продолжать воевать с Германией, Шарль де Голль совершил акт протеста против законного правительства Франции, принявшего конституционное решение прекратить войну, которое поддерживало подавляющее большинство французского народа. Без сомнения, Черчилль в подобной ситуации действовал бы так же. Если бы Германия выиграла войну, его правительство поступило бы с ним как с изменником, как СССР после 1945 года поступил с русскими, воевавшими на стороне Германии против своей родины. Именно так словаки и хорваты, чьи страны получили первый глоток государственной свободы (частичной) в качестве сателлитов гитлеровской Германии, впоследствии стали делить лидеров своих воюющих государств на патриотических героев прошлого и на коллаборационистов, сотрудничавших с фашистским режимом на идеологической почве: представители каждого направления воевали и на той, и на другой стороне **.