и только в случаях, когда взыгрывали амбиции кого-нибудь из приятелей-сценаристов по поводу недооценки его вклада в какую-либо картину.

В 1969 году ВГИКу исполнялось пятьдесят лет, и так получилось, что меня почти вынудили снимать юбилейный фильм к этой дате. Эпизоды из жизни института перебивались в картине короткими интервью с наиболее выдающимися его выпускниками, у меня не было сомнений в том, что сценарный факультет должны представлять Дунский и Фрид. Разумеется, я знал, что их обучение было прервано десятилетним пребыванием в ГУЛАГе, мне много рассказывал об этом мой учитель Михаил Ильич Ромм, очень по-доброму относившийся к этим драматургам, но это только увеличивало в моих глазах весомость их воспоминаний о довоенном и военном ВГИКе. Помню, сильно удивила меня реакция студентов, делавших со мной фильм, на моё предложение. «Коммерческие драмоделы! – сморщили они носы. – Их только одно беспокоит: чтобы зрителей было больше. Вот Шпаликов!.. Тарковский!.. Бессюжетное кино!..». Так что не надо в катастрофическом состоянии нашего нынешнего кинематографа винить разор в прокате, безденежье государства и т. п. Мина под кино закладывалась ещё тридцать лет назад, когда вышла на свет поросль молодых и небесталанных людей, абсолютно уверенных в том, что настоящие, серьезные вещи могут быть оценены только группой знатоков, а главным врагом такого искусства является так называемый массовый зритель. Не уверен, что и сегодняшние вгиковские студенты с пиететом произносят имена Дунского с Фридом, опять у них какой-нибудь калиф на час зачислен в культовые фигуры.

Предложение сниматься Юлий и Валерий восприняли с легкой оторопью, поскольку были совсем не избалованы вниманием прессы и телевидения, к тому же и вгиковцами себя не вполне ощущали, учитывая зигзаги их биографий. Не знаю, удалось бы мне их уговорить, если бы в разговоре я не ввернул кстати, что работал на шахте в Воркуте. Это заинтересовало их чрезвычайно, тут же последовала серия вопросов по устройству шахты, чтобы проверить, не туфту ли я гоню. Экзамен я выдержал, и сразу атмосфера нашей встречи стала на порядок теплее. Валерий начал рассказывать истории из их жизни на шахте, истории были смешные, странные, но никак не страшные, никакого лагерного ужаса, который был знаком мне по отдельным книгам и самиздату, в них не слышалось. Вышел я от них совершенно очарованный и окрылённый, особенно восхитила меня лёгкость общения с этими знаменитостями, когда не возникает в разговоре неловких пауз, когда задаются постоянно какие-то не банальны вопросы, свидетельствующие, как тебе хочется думать, о неподдельном интересе к твоей личности, когда все твои рассказы выслушиваются с искренним вниманием и пониманием. Так умеют вести себя только хорошо воспитанные и по-настоящему интеллигентные люди, я за всю свою жизнь не больше двух десятков таких повстречал.

Эпизод со сценаристами получился в фильме самым неудачным. Дунский с Фридом бродили по тропинкам Сокольнического парка, присаживались на скамейки, смотрели на небо, на деревья, друг на друга, а за кадром в это время звучал их рассказ о ВГИКе. На просмотре материала Валерик и Юлик хохотали и говорили, что они похожи на Ленина из финала картины «Шестое июля», он так же в раздумьях гуляет там по Сокольникам после подавления левоэсеровского мятежа. Но вместе со своим эпизодом они посмотрели материал всей почти готовой картины. Потом этот просмотр превратился в устную новеллу «Наше знакомство с Меньшовым», она не раз рассказывалась Валериком разным людям в моем присутствии, причём все с новыми и новыми цветистыми подробностями:

– И вот идёт эпизод с Кулешовым Львом Владимировичем. Какая-то там делегация по институту ходит – чуть ли не японцы, все им показывают… Потом садятся они в аудитории, Кулешов рассказывает им, как организовался ВГИК, как в 1919 году встретил он «удивительной красоты и пластичности молоденькую девушку»… А камера в это время панорамирует на Хохлову, очень старую, страшную, с дряблой морщинистой кожей, она рядом с Кулешовым сидит. Мы с Юликом потом друг другу рассказывали, что оба в этот момент подумали, что если вот сейчас, сию же секунду… Мы и додумать свою мысль не успели, как на экране появилась молодая, длинноногая, эффектная Хохлова из «Мистера Веста», танго какое-то зазвучало… И в эту минуту мы Меньшова полюбили!

В любви я нуждался сильно, жизнь в то время весьма ощутимо тюкала меня по голове. Фильм о ВГИКе со скандалом закрыли, до сих пор тайна для меня, что же в нем так перепугало руководство института и Госкино, только сначала его пытались перемонтировать, а потом и вовсе смыли пленку, уничтожив уникальные документы времени. Учитель мой Ромм лежал в больнице с инфарктом, вскоре он умер, заступиться за меня было некому, и постепенно роль моих высоких покровителей переместилась к Дунскому с Фридом. Я зачастил на улицу Черняховского, 3, в их маленькие однокомнатные квартиры, располагавшиеся рядом на лестничной площадке. Меблировка обоих помещений была крайне неприхотливой: тахта, сервант, шкаф для одежды, телевизор и большая фотография друга и соавтора, любительская, разумеется, испещрённая крупным «зерном». Валерик коллекционировал тогда одноунцевые бутылочки спиртного со всего мира, они занимали почти весь сервант, а у Юлика на стене висело старинное холодное и огнестрельное оружие, он его как раз в ту пору начал собирать.

Покровительствовали они, надо сказать, многим, всегда у них толклись молодые люди и девушки, пробующие себя в сценарном деле. Мне кажется, Дунский и Фрид никому не отказывали в знакомстве с рукописями с последующим подробным их разбором. Критика их была щадящей, мэтры охотно отыскивали достоинства в литературных опытах новичков, недостатки отмечали, но не педалировали, малейшие проблески таланта вызывали восторг, и все это не было дипломатическими увёртками, а являлось конкретным проявлением их жизненной философии. Необходимость во время совместной работы вырабатывать общую концепцию по всем вопросам заставляла их обосновывать каждый свой поступок, поэтому решения, которые большинство людей принимают спонтанно, лишь задним числом осознавая логику своего поведения, у Дунского с Фридом всегда были обдуманы и вербализованы, как сейчас модно выражаться. И за их изящным умением помочь, доброжелательностью, деликатностью угадывались не только врождённые или благоприобретённые качества личности, но прежде всего сознательные решения, обговорённые и принятые, мне кажется, ещё в лагере, где повидали они слабости и подлости человеческой через край, но и с высокими проявлениями человеческого духа тоже нередко сталкивались.

Я всегда с некоторым подозрением отношусь к рассказам о феерических лекциях великих педагогов, гениальных этюдах, оригинальных экзаменах, не верю я ни в какие системы, хотя и признаю, что они имеют необъяснимую власть над людьми. Десятки занятий Эйзенштейна со студентами, когда он разбирает на составные части крохотную мелодраматическую историю, самовлюблённо демонстрируя свои энциклопедические знания и порождая тем самым у запуганных ребят комплекс неполноценности, вызывают у меня чувства, близкие к враждебности. А бесхитростные воспоминания М. И. Ромма о Василии Васильевиче Ванине, полные восхищения замечательным русским актёром, рождают глубокое, чувственное понимание режиссёрской и актёрской профессий. Да и с Сергеем Михайловичем примиряет меня реплика об ознобе, который колотил его все время, пока он наблюдал, как Мейерхольд в 1919 году в три репетиции ставил «Нору», всё-таки не только через мозг заражала его магия режиссуры.

По моим наблюдениям, вся тайна педагогики заключается в даре интуитивного угадывания таланта в желторотых, нескладных, самих себя не понимающих молодых людях и в умении оставаться им интересным все годы обучения, да и после них. Когда я называю Дунского с Фридом своими учителями, я не вспоминаю какие-то конкретные разговоры, сопровождаемые тыкающим указательным пальцем: «Запомните, Володя!» Я вспоминаю их самих, двух мудрых и доброжелательных людей, с которыми счастливо свела меня судьба. Само общение с ними было одним продолжительным уроком. Учило все: и их манера разговаривать с людьми, и их комментарии по поводу своих и чужих сценариев и книг, их оценки новых фильмов, их новеллы о лагере и рассказы о людях, с которыми пересекались их жизненные пути.

Учился я у них самобытности и независимости мышления, такому редкому дару в среде творческой интеллигенции, где люди, по определению обязанные быть нонконформистами, на деле из кожи вон лезут, чтобы примкнуть к какой-нибудь школе, партии, течению – одним словом, сбиться в свою тусовку. В этом смысле Дунский и Фрид были на удивление свободными людьми, пресс общественного мнения был им так же отвратителен, как и пресс официальной пропаганды, они и по поводу Бондарчука могли заявить: «Мы его не любим» – и о Тарковском совершенно спокойно повторить те же самые слова. Безоговорочно принимали Феллини, очень любили изобретательно, классно сделанные фильмы со сложной интригой, американскую «Аферу», например.

А как