так завелся? По глупости он, не нарочно же» Сколько лет прошло с той поры, а я до сих пор в деталях помню эту сцену, очень объясняющую характер Юлика, его границы и крайности. Это был человек принципов, и потому в их совместном отношении к жизни, к людям, к конкретным ситуациям определяющей становилась его позиция. Валерик был гибче, артистичнее, а потому более приспособляемым.

В отношениях с женщинами они тоже очень разнились. Валерик был явным женолюбом, в их присутствии у него заметно блестели глаза, удваивалось красноречие, даже угадывался за спиной распущенный павлиний хвост. Женат он был два с половиной раза, так он сам говорил: первый раз на Марине, которая родила ему дочку Юлю; потом на Жене – в этой семье рос очень технически одарённый, это уже и в десять лет было видно, сын Лёша, почему-то его прозвали Кукушкиным; третий брак Фрид заключил по второму разу с первой женой Мариной. Правда, у каждого из них осталось по своей собственной квартире; Марина убеждала его съехаться, но Валерик предпочитал такую полусвободу.

Как-то я спросил Юлика, не был ли он прежде женат, и он, улыбаясь одними глазами, ответил, что рассматривает супружескую жизнь друга как эксперимент, и пока что Валерик не убедил его в преимуществах брака перед холостой жизнью. Впрочем, была у него одна молоденькая поклонница, регулярно у них появлявшаяся; когда приходили гости, она обычно уходила на кухню, читала там или чертила (по профессии она была архитектором); иногда подсаживалась к общей компании, слушала разговоры, сама голос подавала редко. Звали её Заяц – так они и сами её называли, и другим представляли, так что я только через некоторое время выяснил, что на самом деле она Зоя. Так вот, Зоя за все годы нашего знакомства никогда не исчезала с горизонта, напротив – всё плотнее входила в жизнь Дунского, уже и на телефонные звонки она отвечала, и не изредка, а постоянно присутствовала в его квартире, и мне, помню, всё не давала покоя мысль: как это Юлик, такой тонкий и высокопорядочный человек, не понимает, что ломает жизнь девчонке, которая всё сильнее к нему привязывается. Или уж жениться, или расстаться бесповоротно. Потом по невнятным проговоркам Фрида я понял, что последний вариант Зайцу не раз предлагался, но она пропускала его мимо ушей, ибо выбор свой уже сделала.

И вдруг всё волшебным образом переменилось: Юлик с Зайцем поженились, купили трёхкомнатную квартиру в соседнем подъезде, счастливая новобрачная принялась её азартно обустраивать, коллекция оружия перекочевала на стены новой гостиной… И опять я не усматривал за всеми этими событиями никакой системы, а ведь отгадка лежала на поверхности.

Ещё во времена съёмок о ВГИКе заметил я, что Юлик время от времени вынимает из кармана какой-то баллончик с рожком и, стараясь не привлекать к себе внимания, пшикает его содержимое себе в рот. На мой заинтересованный вопрос мимоходом было отвечено, что это средство от астмы, а когда я в автобусе попросил никого из группы не курить, чтобы не затруднять дыхание больному, то Дунский почти оскорбился и убедительно настаивал, чтобы каждый вёл себя так, как ему удобно. И все последующие годы, памятуя такую его реакцию, мы очень редко говорили о его болезни, а между тем сам Юлик прекрасно знал, что, начав делать эти самые ингаляции, он вступил на путь своей гибели.

Не хочу путаться в медицинских терминах, знаю только, что лекарство это в основе своей было гормональным, и последствия пользования им были хорошо известны: лет через десять-двенадцать размягчение костей всего тела, непрекращающиеся боли и прочие ужасы. Но, видимо, приступы астмы так сильно донимали Юлика, что вариантов для него не оставалось. Кстати, я несколько раз приносил ему вырезки из газет, где описывались чудодейственные излечения от астмы, и всегда он, грустно улыбаясь, отказывался даже от попыток связаться с этими гениальными целителями: «Это для тех, кто способен верить, а я человек невнушаемый». И в этом они были одной крови с Валериком, который написал позже, что он «вежливо слушает, но скучает, когда рассуждают про летающие тарелочки, снежного человека, Нострадамуса и бабу Вангу».

Вместе с началом приёма этого лекарства Дунский вдруг увлёкся собиранием старинного оружия; чтобы наличие этого оружия в квартире не вызывало вопросов у соответствующих органов, ему пришлось вступить в охотничье общество, а чтобы как-то оправдать своё пребывание в нём, Юлик купил охотничье ружьё. Вот такую логическую цепочку выстроил он и заставил поверить в неё всех окружающих, включая Фрида. На самом деле логика его поведения имела совершенно противоположный вектор: зная свой приговор, он хотел всегда иметь под рукой заряженное ружьё, поэтому должен был вступить в охотничье общество, замаскировав все эти поступки коллекционированием оружия.

И Зою он уговаривал оставить его, предвидя слишком близкую её вдовью долю, но столкнувшись с её непреклонностью, поспешил сделать всё возможное, чтобы после его смерти она осталась достаточно обеспеченной женщиной.

Это ждущее своего часа ружьё на антресолях объясняет непреходящую грусть в глазах Юлика и едва заметную отстранённость от сиюминутных волнений. Смолоду, судя по рассказам Валерика, он был куда более весёлым, заводным и бесстрашным. Последним, впрочем, он оставался до самой смерти. Лагерной заповеди – «Не верь, не бойся, не проси» – Дунский с Фридом следовали и в мирной жизни.

Несмотря на всю их благожелательность, они были людьми абсолютно не сентиментальными, причитаний типа: «Ах, как жаль парня!» или «Вот ведь не повезло человеку!», таких естественных в интеллигентской беседе, я от них не слышал. Опекунство их в отношении многочисленных просителей заключалось в том, что если они находили человека способным, то подыскивали ему работу, пристраивали в какое-то дело, но если их подопечный в дальнейшем не выполнял обязательств, срывал договор или писал плохой сценарий, ссылаясь на невыносимые объективные обстоятельства, они не думали бросаться ему на помощь, просто констатировали: «Сжевала жизнь».

Так они сказали о Леониде Захаровиче Трауберге, своём учителе по ВГИКу, очень мне запомнилось это определение.

Я сам едва не попал в категорию «сжёванных», когда Юлик с Валериком пристроили меня дорабатывать сценарий о пограничниках на «Ленфильм». При моей нищете это было подарком судьбы, я получил аванс в неслыханную сумму – триста рублей; часть из них тут же была истрачена на банкет, после которого, проснувшись утром, я не нашёл сценария, который взялся переделывать: оставил его в такси, путешествуя всю ночь с квартиры на квартиру ленинградских друзей. Потеря эта не слишком меня огорчила, потому что сценарий был не просто плох, но чудовищен; мне пришлось придумывать его заново от начала до конца, от авторского варианта остались только звание и фамилия героя – «майор Гребнев», ничего больше я вспомнить не мог, да этого и не требовалось. Поскольку моё знакомство с пограничниками исчерпывалось Никитой Карацупой и его любимой овчаркой, пришлось ехать на заставу, собирать материал, выстраивать совершенно новый сюжет, всё это требовало времени, пролонгация следовала за пролонгацией, и Дунский с Фридом, сосватавшие меня «Ленфильму», уже явно смотрели на меня как на конченого человека. Отчаявшись, я поставил точку в конце не завершённого, как я был уверен, сценария и отослал его в Ленинград, даже не ознакомив с ним моих благодетелей. Далее опять вступает Валерик, это продолжение его новеллы о нашем знакомстве:

– И вот звонит нам Фрижа Гукасян, мы с замиранием сердца ждём её разгромного отзыва, и вдруг слышим: «Ребята, я вам ничего говорить не буду, я просто прочту рецензию члена худсовета писателя Рахманова, это который „Беспокойную старость“ написал, очень достойный человек». И цитирует нам этого Рахманова, который пишет, что он много чего в жизни повидал и прочитал, но с более замечательным произведением, чем сценарий Меньшова, ещё не сталкивался. Вот тут мы Меньшова полюбили окончательно!

Потом от этого сценария камня на камне не оставили Авербах с Клепиковым на обсуждении худсоветом, фильм тоже получился очень посредственным, но на отношении ко мне Дунского с Фридом эти факты никак не отразились, ибо честь их как рекомендателей была спасена, они такие поступки ценили и помнили. Кстати, на этом самом худсовете, где моё высокохудожественное произведение запинали ногами до бесчувствия, очень находчиво парировал все критические замечания основной автор, от которого, напомню, в сценарии остался только «майор Гребнев»:

– Всё, что вы здесь наговорили, носит абсолютно вкусовой характер. Вы так видите ситуации, я, автор, вижу по-другому, в таких случаях Маяковский говорил: «Вот вам моё стило, и можете писать сами!»

И получил ведь, паразит, две трети гонорара за моё