Евгений несколько раз повторил слово «ориентация», как бы пробуя его на весомость, осмысливая его значение. И как-то невольно подумал еще и о том, что, может быть, и в жизни людей эта самая ориентация также играет существенную роль. Ведь не случайно каждый человек с детства ориентирует себя на определенную деятельность, выбирая профессию и сферу применения своих сил. И работает только тогда хорошо, когда ему оказывают полное доверие, именно полное, а не частичное, когда не вмешиваются в его сферу деятельности постоянными и мелкими придирками и командами и когда не подменяют его, не навязывают ему свои решения, пользуясь властью начальника.

И еще подумал о том, что руководить людьми – это не только постоянно с них требовать одно и то же, бить только в одну точку: план, план, план… Как будто бы его не люди выполняют, а машины. Человек как личность вроде бы никому и не нужен. Он вроде придатка к машинам, вроде биологического робота. И не отсюда ли возникает опасная ржавчина глухого разочарования и холодного равнодушия?

Казаковский думал и работал. Перерубив все чурки, начал складывать дрова возле стены дома. Полено к полену, чтобы удобнее было брать. Надо сделать и в экспедиции так, чтобы слаженнее и удобнее было работать. И ему, и подчиненным. Может быть, именно в эти минуты и пришло к нему решение, пришло как бы само собой в естественном течении мысли, поражая своей простотой: надо повышать культуру управления…

А что для этого нужно? Совсем немного: сделать так, чтобы каждый специалист занимался непосредственно своим делом. Как на любом современном предприятии, где четко распределены роли и обязанности, где регламентированы производственные отношения и отношения между руководителями и подчиненными. Ведь смог же он, Казаковский, несмотря на сопротивление и вышестоящих своих начальников и подчиненных, наладить четкую деятельность своего инженерно-технического отдела, создать единую диспетчерскую службу, обеспечить бесперебойную деятельность этого центра, технического штаба, в руках которого была частично сосредоточена и исполнительская власть и материально-технические средства!

Внешне Казаковский в тот вечер ничем особенным не выделялся, был как всегда. Шутил с женой, помог уложить в кровать сынишку, который разгулялся и никак не желал раздеваться, готовиться ко сну. Евгений жил, как обычно, только мозг неустанно работал, прокручивая одну комбинацию за другой, один вариант за другим.

Но жена была начеку. Она хорошо знала мужа. Каким-то неведомым женским инстинктом уловила чуть заметные перемены в его поведении и ничем, ни жестом, ни словом, не выдала своей тайны: Эля понимала, что ее милый беспокойный Женечка, Евгений, а для остальных Евгений Александрович, мысленно напряженно работал, обдумывая что-то важное.

И она не ошиблась. Евгений выдал сам себя. Выдал за ужином. Он так сосредоточенно мыслил, что на какие-то минуты потерял над собой контроль и незаметно один за другим съел все пирожки, которые Эля испекла к ужину. Съел, не дожидаясь бульона. Когда Эля принесла из кухни супник и поставила его на стол, то с удивлением обнаружила, что тарелка пуста, словно в ней никогда и не было никаких пирожков. И она, понимая мужа, ласково произнесла:

– Ну, Жень, ты сегодня проголодался!

– Ага, – машинально ответил Евгений. – Хорошо пообедал у буровиков, у Ивана Федоровича Сурикова…

И не договорил. Взгляд его скользнул по пустой тарелке, и Евгений удивленно поднял голову на свою Элю:

– Неужели это я все слопал? Ну-у!..

Она кивнула, и они оба рассмеялись.

По радио из Москвы транслировали концерт. В комнате приглушенно зазвучали плавные звуки старинного вальса «На сопках Маньчжурии», который исполнял военный духовой оркестр. Евгений вопросительно посмотрел на свою Элю, как бы спрашивая: «Помнишь?» Эля, понимая немой вопрос, кивнула, как бы отвечая: «Конечно, помню, милый!»

Вальс «На сопках Маньчжурии» был вальсом их знакомства. И Евгений, отодвинув стул, как несколько лет назад, на новогоднем вечере на даче в заснеженном подмосковном поселке, взглянул в глаза и решительным жестом протянул руку:

– Разрешите пригласить вас на вальс.

А она ответила, ответила, как и тогда на том вечере, правда, с иной интонацией, вкладывая в знакомые слова совсем иной смысл:

– О! А вы, оказывается, еще и танцуете! – и добавила: – C большим удовольствием!

И они закружились по комнате на маленьком пятачке между столом и детской койкой. Евгений прижимал ее к себе, родную и желанную, пахнущую домом и любовью, придерживая своей рукой ее руку, в которой был зажат алюминиевый половник.

А потом он работал до глубокой ночи, писал и переписывал. Эля сама прикрепила булавкой к матерчатому абажуру часть газеты, чтобы свет не падал на спящего сынишку, и, поцеловав мужа, потерлась щекой о его подбородок, вздохнула и тихо пропела, перефразируя слова модной песенки:

– Согласен, – машинально ответил муж, продолжая ровным почерком выводить на листе бумаги букву за буквой, выстраивая слово за словом, и каждое из них несло в себе взрывчатый заряд нового приказа.

Яростный лай Аркана, а затем грубый стук чем-то тяжелым в дверь заставили Евгения оторваться от бумаг. За окном стояла глухая ночь. Кто-то настойчиво и яростно, громко матерясь, бухал в дверь, грозя разнести ее в щепки. «Не иначе как топором», – машинально подумал Казаковский, на какое-то мгновение застыл на месте, растерянно смотря на вздрагивающую дверь, готовую вот-вот сорваться с петель.

– А-а! Па-а-апка-а!.. – заплакал сынишка, разбуженный грохотом.

Бревенчатые стены дома вздрагивали от каждого удара. Жена, вскочив с постели, перепуганная, бледная, схватила Сашуньку, прижала к своей груди, закрыла своими руками, как крыльями, словно они могли оградить ребенка от опасности. Она не думала о себе. Думала о сыне и о муже. Ей не раз приходилось слышать за своей спиной и ядовитые колкости, высказанные злобно, вполголоса, и открытые угрозы, чтоб, дескать, не забыла напомнить своему мужу-начальнику, что здесь тайга, а не столица, и еще насчет того, чтоб он поубавил свои строгости и не мешал людям «жить по-человечески»…

– Женечка, что ж будет… Женечка!

И со страхом переводила взгляд с застывшего мужа на вздрагивающую под ударами дверь и снова на мужа.

– Женечка… что ж с нами будет?!

Плач сына и голос жены вернули Казаковского к действительности. В два прыжка он очутился возле кровати, где на стуле висел пиджак, а под ним на спинке ремень с кобурой пистолета. «Застрелю! Застрелю любого, кто только переступит порог!» – Казаковский приятно ощутил спасительную тяжесть и холод металла в ладони, и вслух повторил:

– Застрелю!.. – крикнул громко и зло. – Уходи! Застрелю!

Поднял руку, навел пистолет на дверь. На секунду помедлил, выбирая место, куда бы поточнее всадить пулю. Он был полон решимости постоять за себя, за свою семью.