– Сирень цветет… – протянул Бабкин, зажмурившись. – Черемуха пахнет… Озеро разливается, девки ходят полуголые… Кстати, о девках! Что говорит Маркелова?

– Утверждает, что колотушку слышала почти всю ночь, потому что работала и не ложилась спать. На пожар не пошла, испугавшись воспоминаний.

– Всю ночь? – недоверчиво переспросил Сергей.

– Я имею в виду, до пожара.

– Ты по минутам записал?

– Естественно.

– Хорошо. Дома сверим, потому что Василий рассказывает другое. – Он помолчал, раздумывая. – Знаешь, что меня удивляет? Как Надежда рискнула продать чужую землю, зная, что сестра жива? На что она надеялась?

Макар снисходительно глянул на него.

– Люди, Серега, существа не рациональные, а эмоциональные. Она увидела дурака, готового выложить немыслимые, по ее меркам, деньги, и схватилась за этот шанс, как рыба за червячка.

Впереди показалась скамья, над которой когда-то был установлен навес-грибок, но сгнил от сырости, обвалился, и теперь только основание его трухлявой ножки торчало из земли. Они остановились возле нее.

– Резюмируем: веский мотив для убийства Бакшаевой был у троих. – Илюшин ладонью провел по скамье, сбрасывая опавшие листья. – Надежда продала дом без разрешения сестры и не хотела отдавать деньги. У Худяковой вполне очевидные причины для ненависти. Но больше всех в смерти Веры заинтересован Возняк. Выгораживал сына, подставил невиновного… Правда, если бы Вера заговорила, она бы автоматически обрекла на преследование и себя…

– Да ей, может, пофиг. – Бабкин снова бросил взгляд за спину. – Она как взбесившаяся овца: себе лоб расшибет, но забор все равно опрокинет.

– Ты слышишь кого-то? – Макар тоже насторожился. – Головой крутишь…

– Просто не дает покоя тот мужик, которого мы видели возле машины Бакшаевой… Он совершенно точно не из местных, но откуда взялся, ума не приложу.

– Из Уржихи?

– А побежал зачем?

– Каторжник это, – легкомысленно сказал Макар. – Гримпенская трясина… Кто это так страшно воет на болотах? Это сэра Генри кормят овсянкой!

– Баян!

– Не отрицаю. Ладно, двинулись. До избушки еще пара километров, если верить Маркеловой. Хотя я предлагаю ей не верить. Врет она… как и все остальные.

Однако Татьяна не обманула: черед двадцать минут неторопливого шага справа от дороги открылась тропа, уходившая в глубь леса. Снег на ней был вытоптан.

– Ходил кто-то, – озабоченно сказал Сергей. Он присел на корточки и пытался разобрать отпечатки следов на мокрой листве.

– Может, сами егеря?

Дальше двинулись без разговоров, время от времени оглядываясь. Чистый светлый березняк перешел в смешанный лес, затем перед ними встали высоченные дряхлые ели, под которыми земля была словно вытоптана и посыпана блеклой желтой хвоей.

– В лесу родилась елочка, – пробормотал себе под нос Бабкин. – В лесу она росла…

Сидевшая на ветке ворона покосилась на него неодобрительно.

– Ворон ворону глаз не выклюет…

– Ты чего там, камлаешь? – обернулся Макар.

– Зубы заговариваю.

– Кому?

– Всем, – твердо сказал Бабкин. – А вот и наш коттедж.

Они остановились на краю поляны, рассматривая невзрачную избу, осевшую глубоко в землю. Скаты крыши поросли седым лишайником.

– Дымом тянет, нет? – шепотом спросил Бабкин.

– Не чувствую. – Илюшин принюхался. – Но снега на ступеньках не видно. И по тропе ходили.

– Давай, что ли, внутрь сунемся. Чего мы тут кишки морозим!

– Давай. Только осторожно.

– Пусто там, – проворчал Бабкин. – Иначе бы печь топили. Не шкурами же они греются…

Он оказался прав. Когда поднялись на крыльцо и толкнули дверь, под ее безысходный скрип разглядели всю скудную обстановку: грубо сколоченный стол, две табуретки, топчан и печь. Возле небольшой батареи консервов на столе лежала записка, призывавшая случайного путника не свинячить в доме, а консервы употреблять без жадности, чтобы хватило и на других.

– Макар! – позвал Бабкин. – Печь не холодная.

– Когда топили?

– Ну ты вопросы задаешь! Я тебе что, следопыт? Не знаю. Просто вижу, что кирпичи не успели окончательно остыть.

Однако больше никаких следов присутствия человека в доме не нашлось.

– Двигаем. – Сергей провел пальцем по консерве с тушенкой и посмотрел на серый след пыли. – Или хочешь засаду устроить?

Макар не успел ответить – снаружи послышались шаги. Оба замерли, где стояли.

– Вера! – позвал негромкий голос. – Вера, ты здесь? Слышь! Не бойсь! Не обижу…

Дверь распахнулась, и перед изумленными сыщиками появился Григорий Возняк. Повисла тяжелая пауза.

– А вы чего здесь? – процедил охотник, переводя взгляд с Макара на Бабкина.

Не дожидаясь ответа, повернулся, чтобы уходить. До Сергея донеслось ругательство.

– Опять хотите денег ей предложить, Григорий Матвеевич? – раздался насмешливый голос.

Возняк замер. А затем очень медленно обернулся и уставился на Макара.

– Что ты сказал?

– Душновато здесь. – Илюшин расстегнул куртку. – Я спросил, это вы отправили Петра убить сына вашей жены? Не похоже, чтобы Петр самостоятельно додумался, кто настоящий отец Леньки. Хотя мог и заметить сходство. Так кто из вас решил сжечь семнадцатилетнего мальчишку?

Раздался странный глухой звук, нечто среднее между воем и стоном, от которого Бабкин вздрогнул и недоуменно огляделся, не понимая, откуда он идет. А затем Возняк двинулся на Макара.

«Это он воет!»

Лицо охотника сделалось страшно. Губы зашевелились, словно изнутри рвались слова, однако из горла вылетало лишь это жуткое завывание; Григорий побелел как мертвец и глаза его остекленели. Он отшвырнул табуретку, оказался возле Илюшина и схватил его за шею.

Попытался.

За секунду до того, как его пальцы сомкнулись на горле Макара, охотника отбросило в сторону. Возняк поднялся, удивленно тряся головой, словно не понимая, что произошло, и обнаружил, что между ним и его жертвой стоит новое препятствие.

– Не советую, – сказал Бабкин.

Мгновение спустя по комнате покатился гигантский ком, сносящий все на своем пути. Илюшин отскочил за печь и вжался в угол. Рука его нащупала что-то твердое.

Бабкин отшвырнул своего врага раз, отшвырнул другой, третий. Происходило что-то небывалое: он физически чувствовал волну беспощадной ярости, которую излучал охотник; она звенела в ушах и холодила кровь. Возняк, казалось, обезумел: он рвался к Илюшину, будто единственной целью его жизни было свернуть ему шею.