Император начал с того, что мы его не понимаем, жаловался, что мы хотим поставить его в затруднительное положение, вынудив быть жестоким. «Я не приму эту женщину, – сказал он мне, – я не могу помиловать ее мужа. Вы не понимаете, что среди роялистов есть множество неосторожных молодых людей, которые будут постоянно возобновлять свои попытки, если их не остановить решительными уроками. Бурбоны легковерны, они поверят тому, что скажут некоторые интриганы, которые обманывают их относительно общественного мнения во Франции, и в результате будет много новых жертв».

Но этот ответ не остановил меня; я была взволнована до последней степени и самим событием, а может быть, и той опасностью, которой подвергалась, – рассердить властелина, которого все боялись. Мне не хотелось даже самой себе признаваться, что я могу отказаться от своей задачи, и это делало меня храброй и настойчивой.

Я очень горячилась, и император, расхаживавший быстрыми шагами по комнате, вдруг остановился передо мной и сказал, пристально глядя на меня:

– Какой интерес связывает вас с этими людьми? Вас можно извинить только в том случае, если это ваши родственники.

– Ваше величество, – продолжала я со всей твердостью, на которую только была способна, – я их не знаю и до вчерашнего утра ни разу не видела госпожу Полиньяк.

– Значит, вы защищаете людей, которые хотели убить меня!

– Нет, ваше величество, я защищаю несчастную женщину в отчаянном положении и, скажу более, защищаю Вас самих.

Тотчас же, взволнованная, я повторила ему все то, что говорила императрице.

Но мы ничего не смогли добиться в эту минуту, и император ушел от нас в дурном настроении, запрещая нам дольше настаивать на своем. Через несколько минут мне доложили о приходе госпожи Полиньяк. Императрица приняла ее в отдаленной комнате своей половины; она скрыла от несчастной женщины отказ императора и обещала испробовать все возможное, чтобы добиться помилования ее мужа.

В течение этого утра, которое было, конечно, одним из наиболее беспокойных в моей жизни, императрица два раза приходила в кабинет своего мужа и оба раза вынуждена была уйти, ничего не добившись. Она возвращалась ко мне обескураженная, и я сама начинала терять надежду и трепетала при мысли о том, что придется ответить госпоже Полиньяк.

Наконец мы узнали, что император остался работать с Талейраном. Я попросила императрицу сделать последнюю попытку, надеясь, что, если Талейран будет при этом присутствовать, он поможет ей уговорить императора. В самом деле, министр присоединился к ней, и император, побежденный этими уговорами двух сторон, согласился на то, чтобы госпожа Полиньяк была введена к нему. А согласиться на это – значило обещать все, так как невозможно было произнести жесткое «нет» в ее присутствии.

Войдя в кабинет, госпожа Полиньяк упала в обморок у ног императора. Императрица была в слезах. Маленькая заметка, составленная Талейраном и помещенная на другой день в газете Le journal de l’Empire[60], прекрасно передавала всю эту сцену. Герцог Полиньяк был помилован.

Когда Талейран вышел из кабинета императора, я была в салоне императрицы, и он рассказал мне обо всем происшедшем. Сквозь слезы, которые он заставил меня пролить, я невольно улыбнулась, когда он рассказал одно незначительное, но смешное обстоятельство, конечно, не ускользнувшее от его насмешливого ума. Бедная госпожа д’Андло, сопровождавшая свою племянницу, хотела произвести на императора известное впечатление и, поднимая госпожу Полиньяк, едва пришедшую в сознание, беспрестанно восклицала: «Ваше величество, я – дочь Гельвеция!» – «Этими тщеславными словами, – говорил Талейран, – она производила на всех нас несколько расхолаживающее впечатление».

Казнь герцога Полиньяка была заменена несколькими годами тюрьмы, за которыми должна была последовать ссылка. Его посадили в тюрьму вместе с братом. Оба они находились под арестом, потом их заключили в крепость и, наконец, содержали в лечебнице, откуда они бежали во время кампании 1814 года. Министра полиции, герцога Ровиго, подозревали тогда в том, что он содействовал их побегу, желая приобрести расположение партии, близкое торжество которой предвидел.

Не стараясь придать себе в данном случае больше значения, чем я в самом деле заслуживаю, я могу, однако, признать, что обстоятельства дали мне возможность оказать тогда существенную услугу семье Полиньяк, и было бы естественно, если бы и они сохранили об этом хоть некоторое воспоминание. Однако со времени Реставрации я поняла, до какой степени партийный дух, особенно у придворных, способен подавить самые справедливые чувства.

После этого события госпожа Полиньяк считала себя обязанной сделать мне несколько визитов, но мало-помалу, вращаясь в таких различных кругах, мы потеряли друг друга из виду в течение нескольких лет, предшествовавших Реставрации.

В эпоху Реставрации король послал герцога Полиньяка в Мальмезон, чтобы поблагодарить императрицу Жозефину от его имени за старание спасти жизнь герцогу Энгиенскому. Герцог Полиньяк воспользовался этим, чтобы выразить свою собственную благодарность. Императрица, сообщая мне об этом, сказала, что герцог, без сомнения, зайдет ко мне, и я, признаюсь, ожидала с его стороны какого-нибудь знака внимания.

Но я ошиблась, а так как не в моем характере стараться вызвать благодарность, которая была бы дорога, только если бы была добровольна, я спокойно оставалась у себя, не желая напоминать о событии, которое, по-видимому, старались забыть.

Однажды вечером случай свел меня с госпожой Полиньяк у герцога Орлеанского. Это был его приемный день, всякий мог явиться к нему, и у него собралась масса народа. Пале-Рояль был декорирован с необыкновенной роскошью. Все французское дворянство было в сборе; аристократы, которым Реставрация, как казалось на первых порах, вернула их права, держались с той уверенностью и тем выражением довольства и непринужденности, которые появляются всегда вслед за успехом.

Среди этой блестящей толпы я заметила герцогиню Полиньяк. После долгих лет я наконец видела ее возвращенной на прежнее место, принимающей заслуженные поздравления придворных, которые теснились вокруг нее. Я вспомнила, какой видела ее в первый раз, ее слезы, ее страх, тон, которым она обратилась ко мне, входя в мою комнату и чуть не падая к моим ногам. Это сопоставление сильно взволновало меня.

Находясь в нескольких шагах от герцогини, я подошла к ней и обратилась, искренне тронутая, с приветствием по поводу того нового положения, в котором теперь ее видела. Мне хотелось услышать хоть одно слово, которое показало бы, что она помнит меня, и это было бы достаточным ответом на те волнения, которые я из-за нее испытывала. Но мое воодушевление было тотчас же охлаждено равнодушным и принужденным видом, с которым она приняла мои слова. Она не узнала меня или сделала вид, что не узнает. Я назвала себя, ее неловкость увеличилась. Едва заметив это, я немедленно отошла от герцогини с тяжелым чувством; то настроение, которое вызвало ее присутствие и которое, как я сначала думала, тронет ее так же, как меня, бесследно исчезло.