Когда допрашивали Пишегрю, он отрицал эту попытку, отрицал и свое свидание с Моро, которое Моро, однако, признавал. Пишегрю объяснил свое появление во Франции только ненавистью к чужим странам и желанием возвратиться на родину. Некоторое время спустя его нашли мертвым в тюрьме, но так и не смогли точно установить, каким образом произошла эта смерть и какие причины ее вызвали[59].

Моро признавал, что принимал у себя Пишегрю, который сам явился к нему, но в то же время объявлял, что решительно отказался принять участие в заговоре, который имел целью возвращение Бурбонов, так как это угрожало бы национальным интересам. Он добавлял, что находил все это предприятие бессмысленным, потому что для его осуществления нужно было бы заставить исчезнуть Первого консула, двух других консулов, губернатора Парижа и гвардию. Он заявил, что видел Пишегрю только один раз, хотя другие обвиняемые уверяли, что у них было несколько свиданий. Моро держался этой линии в течение всей защиты, хотя не мог отрицать, что пусть и поздно, но все же узнал о сношениях своего личного секретаря с заговорщиками. Этот секретарь бежал, как только началось разбирательство дела.

Жорж Кадудаль на допросе отвечал, что его проект заключался в том, чтобы силой захватить Первого консула; он говорил, что не сомневался в возможности найти в самом Париже врагов существующего режима, которые помогли бы ему в его предприятии. Он сказал также, что старался бы всеми силами восстановить на троне Людовика XVIII. Но в то же время Жорж отрицал всякие отношения с Пишегрю и Моро и закончил свой ответ словами: «У вас и так достаточно жертв; я не хочу увеличивать их числа».

Бонапарт, по-видимому, был поражен этим сильным характером и сказал нам: «Если бы я мог спасти кого-нибудь из этих убийц, я помиловал бы Жоржа».

Жюль Полиньяк рассказал, что тайно явился во Францию для того, чтобы составить себе точное представление об общественном настроении и выяснить, насколько можно рассчитывать на его поддержку. Когда же он узнал, что речь идет об убийстве, то хотел удалиться из Франции, и уехал бы, если бы его не арестовали.

Ривьер отвечал таким же образом, а Арман Полиньяк доказывал, что только последовал за братом.

Наконец 10 июня двадцать обвиняемых были объявлены уличенными и приговорены к смертной казни. Во главе их стоял Кадудаль, и среди них были маркиз де Ривьер и герцог Полиньяк.

По решению суда Жюль Полиньяк, Луи Леридан, Моро и Роллан были признаны виновными в том, что принимали участие в заговоре; но, на основании следствия и принимая во внимание все обстоятельства, их признавали заслуживающими снисхождения, и суд заменил казнь, к которой были приговорены все вышеупомянутые лица, исправительным наказанием.

Я находилась в Сен-Клу, когда было получено это известие. Все были подавлены этим приговором. Верховный судья решительно обещал Первому консулу, что Моро будет приговорен к смертной казни, и теперь Бонапарт не мог скрыть своего неудовольствия. Известно, с какой яростью он встретил на первой же аудиенции в воскресенье судью Лекурба (брата генерала), который на суде с большой энергией говорил о невиновности Моро. Бонапарт прогнал его с глаз долой, называя вероломным судьей, так что никто не мог понять, какой смысл придавал он этим словам в сильном гневе; позднее он сместил Лекурба.

Я возвратилась в Париж, крайне подавленная всеми впечатлениями, полученными в Сен-Клу, а в городе встретила у известной партии радость, оскорбительную для императора. Но дворянство было огорчено осуждением герцога Полиньяка.

Вместе с мужем и матерью я оплакивала печальный результат судебного разбирательства и многочисленные казни, которые должны были за этим последовать. Вдруг мне объявили о приходе госпожи Полиньяк, жены герцога, и ее тетки, госпожи д’Андло, дочери Гельвеция, с которой я часто встречалась в обществе.

Обе были в слезах. Первая – беременная в течение уже нескольких месяцев – живо меня тронула.

Она явилась, чтобы с моей помощью добиться права упасть к ногам императора и просить о помиловании своего мужа. У нее не было никакой возможности проникнуть в Сен-Клу, и она надеялась на то, что я предоставлю ей эту возможность. Ремюза, моя мать и я – мы все трое почувствовали, как трудно исполнить это, но в то же время все одновременно подумали, что это не должно остановить меня. Так как у нас в распоряжении было несколько дней благодаря апелляции осужденных по поводу приговора суда, я просила этих дам прийти на следующий день в Сен-Клу и обещала уговорить госпожу Бонапарт принять их.

В самом деле, я возвратилась на другой день в Сен-Клу и без труда добилась от добрейшей императрицы обещания принять эту несчастную особу. Но я заметила, что она с ужасом думала, как обратиться к императору в минуту, когда он был так недоволен.

«Если бы Моро был осужден, я была бы больше уверена в успехе, – сказала она мне. – Но император так разгневан, что я опасаюсь, как бы он не оттолкнул нас и не поставил вам в вину поступок, который вы заставляете меня совершить». Но подобные соображения не могли остановить меня: я была слишком тронута положением и слезами госпожи Полиньяк и постаралась как можно ярче изобразить императрице впечатление, которое произвел в Париже этот приговор. Я напомнила ей о смерти герцога Энгиенского, говорила, что восшествие на престол императора сопровождалось кровавыми казнями. И всеобщий ужас можно было бы успокоить актом милосердия, осуществленным наряду с такими жестокостями.

В то время, когда я все это говорила ей горячо и со слезами, внезапно в комнату вошел император – по обыкновению, через наружную террасу, где утром отдыхал у своей жены. Он застал нас обеих крайне взволнованными.

В другое время его присутствие заставило бы меня замолчать, но глубокое волнение, которое я испытывала, пересилило всякие соображения, и на его вопросы я отвечала признанием в том, на что решилась. Императрица заметила, что лицо его сделалось крайне строгим, и, не колеблясь, стала поддерживать меня, объявив ему, что согласилась принять госпожу Полиньяк.