Некоторые лица находят, что со стороны Бонапарта было бы искуснее, принимая титул императора, сохранить вокруг себя и кое-что из той простой и строгой внешней обстановки, которая исчезла вместе с Консульством. Двор не столь многочисленный, без роскоши, в котором бы сказывались перемены, какие внесла в идеи революция, быть может, менее удовлетворял бы тщеславие, но приобрел бы более реальное значение. А тогда советовались со всеми, чтобы знать, какими способами еще увеличить пышность обстановки, окружающей нового правителя. Дюрок предложил Ремюза высказать письменно свои взгляды по этому поводу. Муж мой составил план благоразумный, умеренный, но его нашли слишком простым для тайных проектов, которых никто тогда не мог угадать.

«Тут нет достаточной пышности, – говорил Бонапарт, читая его, – все это не может пустить пыль в глаза». Он хотел обольстить, чтобы лучше обмануть. Решительно отказываясь дать французам свободную конституцию, он хотел ослепить их, оглушить всеми способами сразу; и так как в гордости всегда есть мелочность, высшая власть его не удовлетворяла сама по себе, он захотел показывать эту власть, а отсюда этикет и все эти камергеры, которые, по его мнению, заставляли еще лучше забыть, что он выскочка. Бонапарт любил пышность, склонялся к феодальной системе, совершенно вне идей современного ему века, и думал, что установит ее, но эта система, по-видимому, просуществовала бы только во время его правления. Нельзя представить себе всего, что приходило ему в голову по этому поводу. «Французская империя, – говорил он, – сделается родиной-матерью других держав; я хочу, чтобы каждый король Европы был бы вынужден построить в Париже большой дворец для себя; и во время коронования императора французов эти короли явятся в Париж и украсят его своим присутствием, и будут приветствовать эту величественную церемонию». Разве этот план не указывал на надежду восстановить великие феоды и воскресить Карла Великого, который только ради своей пользы и для утверждения своего могущества стал бы эксплуатировать и деспотические идеи прошлого, и опыты настоящего?

Как бы там ни было, мания этикета, по-видимому, овладела всеми обитателями императорского дворца в Сен-Клу. Из библиотеки вытащили огромные регламенты Людовика XIV и из них стали делать извлечения, чтобы приноровить их к удобствам нового двора. Госпожа Бонапарт послала за госпожой Кампан, которая была первой камеристкой королевы. Это была женщина умная; она содержала пансион, где, как я уже говорила, почти все молодые особы, появлявшиеся при дворе, получали воспитание. Ее подробно расспрашивали относительно привычек последней французской королевы; мне было поручено записать под ее диктовку все, что она рассказывала, и Бонапарт присоединил толстую тетрадь, которая появилась в результате наших разговоров, к тем, которые приносили ему со всех сторон.

С Талейраном советовались обо всем. Происходило постоянное движение, волновались, будучи в какой-то неуверенности, в которой была некоторая приятность, так как каждый надеялся подняться и возвыситься. Нужно признаться откровенно, нам всем казалось, что мы как будто выросли; тщеславие изобретательно в своих расчетах; наши расчеты касались всего.

Порой случались минутные разочарования, вызванные смешными впечатлениями, какие эти волнения вызывали в обществе. Те, кто оставался чужд нашему новому величию, говорили, подобно Монтеню: «Отомстим, говоря об этом плохо». Насмешки, более или менее тонкие, и каламбуры относительно недавно созданных принцев смущали наши блестящие иллюзии; но число тех, кто решается порицать успех, всегда незначительно, и лесть всегда одерживает верх над критикой, во всяком случае в том круге, куда проникали наши взгляды.

Вот, приблизительно, положение, в каком мы очутились в конце этой эпохи, описание которой на этом заканчиваю. Мы увидим, пройдя следующую эпоху, успехи, которые мы все сделали (а говоря «все», я говорю обо всей Франции и Европе) на пути престижа и блестящих заблуждений, на пути, на котором наша свобода и наше истинное величие постепенно затерялись и исчезли навсегда.

Я забыла сказать, что в апреле того года Бонапарт назначил своего брата Луи членом Государственного совета, а своего брата Жозефа – полковником 4-го линейного полка. «Нужно, – говорил император, – чтобы вы оба были поочередно сановниками военными и гражданскими и не казались чуждыми всего того, что составляет интерес родины».

Процесс генерала Моро – Осуждение Полиньяка, Ривьера и др. – Помилование Полинъяка – Письмо Людовика XVIII

Установление Империи отвлекло умы от процесса генерала Моро, хотя следствие по этому делу продолжалось. Но с течением времени надежда на осуждение Моро становилась все более и более слабой, а между тем это осуждение с каждым днем казалось все более необходимым. У меня есть внутреннее убеждение в том, что император никогда не допустил бы пролития крови Моро; ему было бы достаточно, чтобы Моро осудили и помиловали. Но необходимо было ответить определенным решением суда всем тем, кто в этом деле обвинял самого Бонапарта в поспешности и личной вражде.

Те, кто относились хладнокровно к этому событию, согласились с тем, что на скамье подсудимых Моро проявил слабость характера и довольно посредственный ум. У него не оказалось ни того достоинства, ни того величия, которых ожидали. Он не был, подобно Жоржу Кадудалю, ни человеком решительным, способным на исполнение обширных проектов, ни человеком невинным, возмущенным обвинением, которого не заслуживает. Отвечая на суде, он прибегал иногда к уловкам, и постепенно интерес к нему стал ослабевать. Но даже и тогда это ослабление энтузиазма не принесло никакой пользы Бонапарту. Вследствие партийного духа, а может быть и справедливо, его осуждали за весь этот шум, который приписывали личной ненависти.

Наконец, 30 мая обвинительный акт появился в «Мониторе». Там же были напечатаны письма Моро, написанные в 1795 году, до 18-го фрюктидора. Они доказывали, что Моро, убежденный в существовании тайной переписки между Пишегрю и принцами, донес на него правительству Директории. И когда в этом втором заговоре Моро, желая оправдать себя, утверждал, что не считал удобным открыть Первому консулу этот новый заговор, в котором сам отказался участвовать, невольно являлся вопрос: почему же Моро теперь поступал совершенно иначе, чем в первый раз?

Шестого июня были опубликованы все показания обвиняемых. Некоторые из них ясно доказывали, что в Англии принцы нисколько не сомневались в том, что могут рассчитывать на Моро. Они говорили, что, именно надеясь на него, Пишегрю отправился во Францию и оба генерала несколько раз виделись с Жоржем Кадудалем. Обвиняемые утверждали даже, что Пишегрю был очень недоволен этими свиданиями и жаловался на то, что Моро поддерживает его только отчасти, и будто бы хотел воспользоваться для своей выгоды ударом, которым должен был поразить Бонапарта.

Некий человек по имени Роллан приписывал Пишегрю даже следующие слова: «Прежде всего нужно, чтобы исчез Первый консул».

На допросе Моро отвечал, что Пишегрю спрашивал его еще в Англии, помог бы он ему в случае возвращения во Францию, и что он обещал Пишегрю свое содействие в осуществлении этого плана. Может показаться странным, почему Пишегрю, который несколько лет тому назад был выдан Моро, обратился к нему теперь за помощью.