— Когда ты вспомнила? — почти шепотом спрашивает он.

— Как только она открыла нам дверь. Когда дошло до тебя?

— Минутой позже.

Мы замолкаем, каждый купаясь в своих чувствах. Да, мне тоже надсадно и тяжело, я ведь погрузилась в эту новую жизнь и мне в ней понравилось. Хотя не должно было, не должно.

— Поверить не могу, — ломко говорит Миша. — Все еще не могу поверить.

Опирается плечом на оштукатуренную стену подъезда и уводит взгляд себе под ноги. Потерянный, отрешенный, осунувшийся всего за полдня до неузнаваемости.

— Послушай, не обязательно ей говорить, — говорю через силу. Он же это хочет слышать, да? То, что снимет с него груз? — Оставим эту полуправду: ты перепутал, мы немного поиграли в вашу обычную семью. Кому станет лучше, если мы выложим ей все подробности?

Миша снова молчит, я даже не понимаю, слышит ли он мои доводы. Поэтому делаю шаг к нему, сокращая ту дистанцию, что мы оба установили. И заговариваю снова, глядя прямо в его лицо.

— Я была в больнице, потом ты забрал меня домой. Помог с ребенком и бытом.

Отвез на несколько дней на природу. Мы много гуляли, спали отдельно, играли с Марселем. Выходные закончились, и мы вернулись. Это всё.

Лицо Миши не меняет отрешенного выражения. Он все так же неподвижно стоит, словно застывший в моменте, словно с грузом мыслей в голове и на плечах. Мне отчаянно хочется протянуть руки и заключить его колючие щеки в свои ладони. Развернуть лицо так, чтобы его туманные глаза встретились с моими, увидеть в них жизнь. Но поскольку права на это я не имею, просто кладу руку на его предплечье, привлекая внимание. В голове мелькает мысль, что этот жест в точности повторил движение сестры, и я тут же одергиваю ладонь. Слишком много совпадений. Слишком много ее во мне.

— Понимаешь? — немного нагибаюсь, чтобы поймать его взгляд, теперь переместившийся на мою руку.

— Да, — хрипло выдыхает он.

И смотрит. Теперь точно смотрит на меня.

Легкие снова сжимает от раздавшегося в размерах сердца. Оно барабанит по ребрам и тревожит желудок. Так глупо. Может это последствия сотрясения?

— Значит, договорились? — проглатываю слова.

— О чем? Забыть, что случилось или притвориться, что ничего и не было?

— Выбирай любой вариант, — легкомысленно взмахиваю рукой.

— Это все неправильно, — сводит густые брови.

— Отталкиваемся от того, что есть, — раздраженно парирую.

Наш перекрестный взгляд только накаляет атмосферу. Не знаю, что он высматривает в моих глазах, но я перестаю дрожать, хотя обнаженные ноги все еще леденеют от сквозняка на лестничной клетке. Так мне становится жарко.

— Боже, вы так похожи, — наконец, шевелятся его губы.

— Это неправда, — морщусь.

Отчего-то из его уст эта заезженная фраза звучит неприятно. Она скребет внутренности и рождает протест, хотя всю жизнь я наслаждалась тем, что в мире есть еще одна я.

— Правда. Всё в тебе… только волосы, — его пальцы взмывают вверх и цепляют одну розовую прядь. — Даже шрам…

— Какой шрам? — еле ворочаю языком, завороженная тем, как пружинит локон, когда он его отпускает, и от близости его кожи. Шершавой, натруженной.

— Здесь, — знакомая рука распахивает пуховик и скользит к животу, почти соприкасаясь с тонкой тканью сорочки.

Я вспыхиваю от отголоска ощущений его губ там, внизу. Тягучий жар растекается по телу, электризуя кожу. Как же он целовал…

— Ты подумал… — прикрываю глаза, смаргивая воспоминание.

— Было кесарево, ты знала? — его ладонь опадает, так и не прикоснувшись ко мне.

— Это от аппендицита, — объясняю я. — Разве они похожи?

— Я никогда не видел тот, но почему-то подумал…

Боже, что за отвратительная минута. Какой чудовищный момент. Он боготворил меня, мое тело, считая, что оно её. Все эти восхитительные минуты близости были посвящены ей.

— Что ж, теперь ты знаешь, что мы совсем не похожи, — отступаю от него на шаг, запахивая пуховик и свое сердце.

Всегда говорила себе, что его нужно держать закрытым и сама же нарушила собственное правило, за что и поплатилась.

— На самом деле, похожи даже больше, чем ты думаешь, — усмехается он.

— Ты совсем меня не знаешь, — резко обрываю его.

«И её» — добавляю мысленно.

— Да, ты права, — отступает, снова становясь отстраненным. — И что теперь?

Будем избегать друг друга? Какой идиотизм, — проходится ладонью по щеке, устало ее растирая.

— Это излишнее, я скоро уеду.

— Ах да, ты же живешь где-то в Италии?

И почему все так считают?

— В Греции. Да, у меня там… работа.

— Ясно. Маруся говорила, да. Ты фотожурналист. Теперь понятно, почему ты все снимала…

— И парень, — зачем-то мстительно добавляю. Наверное, чтобы сжечь мосты.

Они ярко горят во взгляде напротив.

— Кенни?

— Что?

— Ты как-то спрашивала про него, — сверлит взглядом.

— Нет, Кенни — это фотоаппарат, я не могла его найти. Никос. Его зовут Никос.

И хотя Никос в прошлом, теперь кажется, что очень далеком, это имя подливает масла в огонь, охвативший наш мост. И это хорошо. Отлично. На таком фоне очень красиво уходить в закат.

— Понятно, — кивает Миша. — И скоро ты уезжаешь?

— Да. Как только возьму билеты.

— Хорошо, — продолжает согласно кивать.

Ему хорошо, правда? А мне хреново. Очень. До слез.

Но чем мне хуже, тем ярче я улыбаюсь — это же закон сильных и независимых. А я именно такая. Снова буду ей. Поэтому я раздвигаю губы в белозубой улыбке и говорю самые лживые слова на свете:

— Жду не дождусь, когда вернусь к прежней жизни.

— Могу представить, — сухо отвечает он. Отрывается от стены и добавляет. — Скажи Марусе, что я ей позвоню.

— Да, хорошо, — теперь киваю я, отступая к самой квартире, кладу пальцы на дверную ручку.

Это первый шаг к логическому прощанию.

— Я пойду, — делает спиной шаг к лифту.

Это второй.

— Пока, Миш.

— Прощай, Марина.

Его низкий и безэмоциональный голос никак не окрашивает мое имя, но произнесенное им впервые, все равно колет шипом в груди.

Это первый и последний раз.

Эти удаляющиеся тяжелые шаги по лестничной клетке, этот хлопок металлической двери, отделяющий нас с ним — всё в последний раз. То, как дерёт меня изнутри — первый.