Третий урок, который она мне преподала, – это то, как важно уметь прощать. Однажды мне никак не удавалось катетеризировать артерию. И хотя дальше процедура прошла как по маслу, по ее окончании доктор Крукофф вызвал меня на разговор. «Нужно научиться себя прощать», – сказал он мне. Почти у всех, кому удалось стать кардиологом, по жизни к себе очень высокие требования. Большинству нужно было для этого получать хорошие оценки в школе и колледже, поступить в медицинский вуз, пройти через нелегкую резидентуру и суметь попасть в кардиологию – медицинскую специальность с самым высоким уровнем конкуренции. Все, кто одолел этот путь, не привыкли к тому, чтобы проигрывать, не справляться с первого раза и чего-то не знать.

В лаборатории катетеризации все на виду. Каждый поворот, каждое движение тут же транслируются на огромные экраны – и их видят и судят все вокруг. Это одно из тех мест, где врачи не могут скрыть мысли в глубинах своего непроницаемого сознания, завуалировать истину профессиональным жаргоном или решительно отмахнуться от любых вопросов. Тут невозможно дистанцироваться ни от коллег, ни от пациента – мы связаны и идем одной дорогой, куда бы она нас ни привела.

Именно в таком созерцательном настроении я пребывал в тот раз, когда мне выпало проводить предварительную беседу с одним пациентом и его женой. Он участвовал во Второй мировой войне, накопил за жизнь немало историй, но в тот день рассказал только одну: о том, как проснулся от боли в груди и понял, что надо ехать в больницу. Несмотря на возраст, он прекрасно выглядел – во всех ветеранах, которых я встречал и лечил в госпитале для ветеранов США, было что-то особенное, какая-то невероятная сила духа. Их ничто не могло сломить, и годы в том числе. Трудно было не почувствовать, какая любовь связывала его с супругой. Она была сильно взволнована, но он уже не жаловался на боль и сидел напротив меня так же непринужденно, как если бы отдыхал сейчас в кресле у себя во дворе, пуская по ветру бумажные самолетики. «Все будет в порядке», – сказал я, глядя ей в глаза.

Вскоре пациента привезли в лабораторию катетеризации, он сам встал с кресла и лег на стол. Лаборант обтер его и укрыл стерильной простыней, оставив снаружи только лицо, чтобы он мог спокойно дышать. Я подошел к его запястью, но, пока я вводил ему в лучевую артерию катетер, у него опять появилась боль в груди. Он стал совсем бледным, почти прозрачным. Безмятежное море очнулось от глубокого сна, поднялись грозные адреналиновые волны, вздымающиеся к самому небу и падающие вниз, как муссонный ливень.

Высокий, худощавый кардиолог выбежал из комнаты за стеклом и взял выполнение процедуры на себя. Я отошел в сторону и занялся введением лекарств. Я понимал, что иначе буду только мешать. За несколько мгновений кардиолог довел катетер до коронарных артерий пациента. При взгляде на первый снимок у меня самого чуть не остановилось сердце. Вместо них, свободно расходящихся в стороны ветвей коронарных артерий, которые обхватывают сердце, как пальцы, держащие грейпфрут, там был какой-то обрубок – узкий ход, который заканчивался тупиком, едва успев начаться. Врач стал проталкивать по просвету катетера стилет, надеясь пробиться через сгусток, блокирующий кровоток в главной левой коронарной артерии. Он делал это предельно внимательно, словно вел хрупкую шхуну сквозь бурю. Он осторожно протиснул проволоку за тромб, но внезапный приступ пациента так же неожиданно оборвался, и его извивающееся тело вдруг обмякло – началась фибрилляция желудочков.

Я склонился над пациентом и начал делать непрямой массаж сердца, а врач продолжил свою работу. Еще один врач наложил на лицо пациента маску и стал проводить искусственную вентиляцию легких кислородом. Тем временем кардиолог-интервенционист провел проводник по передней межжелудочковой артерии, огибающей сердце до его верхушки, а затем вытянул его назад. Хотя я делал непрямой массаж сердца, из-за чего тело пациента ходило ходуном, интервенционист продолжал свое дело: методично устанавливал стенты по пути назад из артерии, полностью заполняя ее металлическим каркасом. Если сравнить катетеризацию сердца с изобразительным искусством, он был словно Джексон Поллок, жестко швыряющий краску на беззащитный холст. С чисто технической точки зрения это был лучший пример мастерского владения инструментарием, который я когда-либо видел. Однако этот шедевр так и не увидел свет: пациент умер.

Как только это произошло, все замерли. Я встретился глазами с кардиологом, проводившим процедуру. Будучи еще только резидентом, я буквально жил словами похвалы и одобрения, хватал каждое «молодец», словно золотую монету. Каждый благосклонный кивок, каждый заслуженный мною доверительный взгляд значил для меня бесконечно много. Но на этот раз я почувствовал, что сам должен высказать свою поддержку. Я посмотрел на опытного врача и после короткой паузы сказал ему: «Я бы доверил вам жизнь своего отца». Когда все практические вопросы были решены, наступил самый тяжелый момент. Разговор с супругой, ожидающей конца процедуры.

Я по сей день вспоминаю свою встречу с этой парой перед операцией. Мне кажется, я слишком сильно к ним проникся, воспринял их как близких и знакомых мне людей – хотя я видел их впервые. Надо ли было говорить ей, что все будет в порядке? Я не знаю до сих пор.

Я познакомился со своим другом Саджадом, когда только приступил к научной работе в Бостоне. Он был кардиохирургом и одним из самых скромных людей, которых я когда-либо встречал. Очень наблюдательный от природы, он предпочитал всегда оставаться в тени, подальше от гущи событий, но в пределах слышимости. Мне казалось, что я по-прежнему не очень хорошо его знаю, пока однажды не увидел, как он, орудуя электропилой, раскрывает пациенту грудную клетку. Жуткий звук, с которым пила проходила сквозь кости человека, заполнял всю операционную. Саджад неотрывно смотрел на раскрытую грудь пациента, прекрасно осознавая, что при малейшем отклонении от курса пила может вонзиться прямо в сердце, бьющееся под распиленной грудиной.

Разрезав пациента ровно до середины, Саджад приступил к выполнению вовсе не какой-то редкой, диковинной процедуры – он всего лишь провел одну из самых распространенных операций в мире.

Каждый год сотни тысяч американцев и еще миллионы жителей остального мира переносят операцию аортокоронарного шунтирования (coronary artery bypass graft – CABG). Эту операцию называют по-разному: коронарным шунтированием, шунтированием сердца, операцией на открытом сердце – но те, кому приходится говорить о ней каждый день, зовут ее просто cabbage («капуста»)[290]. Эту операцию пережили многие известные люди. В последнем эпизоде своего ТВ-шоу «Larry King Live» Ларри Кинг сказал гостю, Биллу Клинтону, что они оба состоят в клубе «застегнутых на молнию». Клинтон громко рассмеялся, но через несколько минут «люди в костюмах» попросили Кинга пояснить, что он имел в виду под «застегнутыми на молнию», – и Кинг уточнил, что им обоим сделали шунтирование, после которого «тебя снова застегивают на молнию». Но оставим щекотливые двусмысленности: АКШ – одна из самых известных операций, и, пожалуй, никто не придумал ей такое красноречивое описание, как Дэвид Леттерман, сравнивший ее с разделыванием лобстера.