и квадратным, как подобало для ее нового положения. Потом они набелили и нарумянили ее, и кисточкой удлинили тонкие брови, и надели ей головной убор новобрачной и шитое бисером покрывало, и надели вышитые башмаки на ее маленькие ножки, и накрасили ей кончики пальцев, и надушили ладони. Так они приготовили ее к свадьбе. Девушка всему подчинялась покорно, но неохотно и стыдливо, как ей и подобало и как того требовали приличия. Ван Лун с дядей, отцом и гостями ждали в средней комнате, и девушку вывели под руки ее рабыня и жена дяди Ван Луна, и она вошла скромно и пристойно, склонив голову, и держалась так, словно идет замуж не по своей воле. Это свидетельствовало о ее скромности, и Ван Лун был доволен и сказал себе, что она благонравная девушка.

После этого вошел старший сын Ван Луна, одетый по-прежнему в красный халат и черную безрукавку; волосы его были приглажены, и лицо гладко выбрито. За ним шли оба его брата, и Ван Лун преисполнился гордости при виде красавцев сыновей, в которых продолжится его жизнь, когда он умрет.

А старик, который совсем не понимал, что происходит, и слышал только отдельные слова из того, что ему кричали, теперь вдруг понял, в чем дело, и захихикал, повторяя разбитым старческим голосом:

– Это свадьба. А свадьба, – значит, снова дети и внуки!

И он засмеялся от души. И все гости засмеялись, видя его веселье. И Ван Лун думал про себя, что если бы О Лан встала с постели, это был бы веселый день.

Все это время Ван Лун незаметно наблюдал за сыном, смотрит ли он на девушку. Молодой человек потихоньку взглядывал на нее искоса, но этого было достаточно, потому что он повеселел и казался довольным, и Ван Лун сказал себе с гордостью: «Ну, мой выбор пришелся ему по вкусу».

Потом молодой человек и девушка вместе поклонились старику и Ван Луну и пошли в комнату, где лежала О Лан, – она заставила надеть на себя хороший черный халат и села, когда они вошли, и на щеках у нее горели два ярких красных пятна, которые Ван Лун принял за румянец здоровья и сказал громко:

– Ну, она еще поправится!

И молодые люди подошли и поклонились ей, и она похлопала рукой по кровати и сказала:

– Сядьте здесь, и выпейте брачное вино, и съешьте рис, – я хочу все это видеть. Это будет ваша брачная постель, потому что со мной скоро будет покончено и меня вынесут.

Никто не ответил на ее слова, и оба они сели рядом, робея друг перед другом и не говоря ни слова. И вошла жена дяди Ван Луна, держась важно ради такого случая и неся две чаши горячего вина, и каждый из них пил отдельно, а потом они смешали вино из двух чаш и снова пили, и это значило, что оба они теперь – одно; и они ели рис и потом смешали рис, и это значило, что теперь у них одна жизнь. Так они сочетались браком. Потом они снова поклонились О Лан и Ван Луну, и вышли к собравшимся гостям, и вместе поклонились им.

Потом началось пиршество. Комнаты и дворы заставили столами, запахло стряпней, и зазвучал смех, потому что отовсюду прибывали гости, те, кого пригласил Ван Лун, и с ними многие, кого он никогда не видал, потому что было известно, что он богач и в его доме не будут считать куски в такой день. И Кукушка привела поваров из города, потому что к свадьбе нужны были тонкие блюда, какие нельзя приготовить в крестьянской кухне. И городские повара принесли с собой большие корзины готовых кушаний, которые нужно было только разогреть, и они важничали и суетились по всему дому, размахивая грязными фартуками. И все ели еще и еще пили, сколько могли выпить, и веселились от души.

О Лан попросила открыть все двери и отдернуть все занавеси, чтобы ей слышны были и смех и запах кушаний, и снова и снова спрашивала Ван Луна, который часто заходил посмотреть, как она себя чувствует:

– Всем ли хватило вина? И горячим ли подали сладкий рис в середине пира? И положили ли в него сала и сахара и восемь сортов фруктов?

Когда он уверил ее, что все идет, как она того желает, она успокоилась и лежала, прислушиваясь. Потом все кончилось, гости разошлись, и настала ночь. И как только схлынуло веселье и в доме стало тихо, силы оставили О Лан, она утомилась и ослабела, и позвала к себе новобрачных, и сказала:

– Теперь я довольна, и смерть может прийти ко мне. Сын мой, заботься об отце и о дедушке, а ты, дочь моя, заботься о муже, и об отце мужа, и о его дедушке, и о бедной дурочке во дворе, – вот она! А больше вы ни о ком не обязаны заботиться!

Это она сказала, намекая на Лотос, с которой никогда не говорила. Потом она забылась тревожным сном, хотя они ждали, что она скажет что-нибудь еще. И еще раз она пришла в себя и заговорила. Но она говорила так, словно не видела, что они здесь, и не понимала, где находится. Она бормотала, закрыв глаза и беспокойно двигая головой:

– Хоть я и безобразна, я все же родила сына, и, хотя я только рабыня, у меня в доме есть сын.

И вдруг она сказала:

– Разве она может кормить его и заботиться о нем, как я? Красавица не родит мужу сыновей!

И она забыла про них и лежала, невнятно шепча. Тогда Ван Лун сделал им знак уйти, сел рядом с ней и смотрел, как она то засыпала, то просыпалась, и он ненавидел себя за то, что даже сейчас, когда она лежала при смерти, он видел, как широко и безобразно раскрывались ее потемневшие губы, обнажая два ряда черных зубов. Потом она широко раскрыла глаза, и казалось, что они подернуты пеленой, потому что она смотрела на него в упор, пристально, не сводя глаз, и все же не узнавала его. Вдруг ее голова скатилась с круглой подушки, по телу ее пробежала дрожь, и она умерла.

Она лежала мертвая, и Ван Лун чувствовал, что не в силах оставаться в одной комнате с О Лан, и позвал жену дяди, чтобы обмыть тело для похорон. И когда это было сделано, он не захотел войти снова, но позволил жене дяди и старшему сыну с невесткой перенести тело с кровати и положить его в большой гроб, купленный им. Чтобы рассеяться, он пошел в город, и пригласил людей запечатать гроб согласно обычаю, и отыскал гадальщика, и попросил его указать счастливый день для похорон. Оказалось, что счастливый день будет только через три месяца, и это был первый счастливый день, какой мог назвать гадальщик. Ван Лун заплатил ему и пошел в городской храм, сторговался с настоятелем и нанял место для гроба на три месяца. И туда перенесли гроб О Лан до похорон, потому что Ван Лун не в силах был видеть гроб у себя в доме.

Ван Лун старался добросовестно выполнить все, что следовало делать для умершей. Он заказал траур для себя и для своих детей. И им сшили башмаки из грубого белого сукна, так как белое – цвет траура. А вокруг щиколоток они повязали полосы белой материи, и женщины в доме подвязали волосы белыми шнурами.

После этого Ван Лун не мог спать в комнате О Лан и перебрался со всеми пожитками на внутренний двор, где жила Лотос, и сказал старшему сыну:

– Переходи вместе с женой в комнату, где жила и умерла твоя мать, которая зачала и родила тебя, и там рожай своих сыновей.

И они перебрались туда и были довольны.

Смерть не хотела сразу уйти из дома, в который вошла. Старик, отец