Я спросила, брала ли она уроки рисования; Ариадна призналась, что да. В молодости она училась в художественной школе.

— А Терри рисовала? — спросила я. — Никогда не видела, чтобы она занималась чем-то творческим.

— Терезе для творчества не хватало терпения. — Ариадна явно приготовилась уходить. Судя по ее интонации, говорить о внучатой племяннице ей не хотелось.

И все же я не сдавалась:

— Она никогда не рассказывала о своем… то есть о вашем доме. И о конном заводе тоже. Я очень удивилась, когда об этом узнала.

— Она вообще о чем-нибудь с вами говорила? — Проницательный взгляд Ариадны жег мне лицо.

Я почувствовала, что краснею.

— Нет. Зато много жаловалась. Не думаю, что с нами ей было очень хорошо. Теперь я уже не удивляюсь — ведь она привыкла совсем к другим условиям жизни.

— Очевидно, — сказала Ариадна, — здесь ей тоже не было хорошо, иначе она осталась бы с нами. — В ее голосе угадывалась горечь, хотя говорила она вполне хладнокровно.

Я ответила: я не сомневаюсь, что у Терри просто был такой этап в жизни. В конце концов она бы непременно вернулась. Здесь так красиво и столько всего есть. Даже то, что в Лондоне она была так несчастна, доказывает, как она скучала по своим родным.

Ариадна не ответила, словно я ничего и не сказала. Мне стало очень не по себе.

Некоторое время мы посидели молча. Ариадна смотрела на дом. Хотя сейчас она выглядела не слишком хорошо, судя по всему, в молодости она была настоящей красавицей. И кожа у нее на лице до сих пор оставалась чистой, пусть ее и избороздили морщины. Овал лица, нос и глаза оставались прежними. Она скрестила на коленях длинные тонкие пальцы, на которых почти болтались кольца. Впрочем, руки у нее были сильные, жилистые; я вспомнила, что до несчастного случая она была лошадницей. Неожиданно я поняла, что боюсь Ариадну. Не так, как боялась, когда думала, что за мной гонятся на дороге. Мне трудно было объяснить причину своего внезапного испуга. Я никак не могла придумать, что сказать ей, не показавшись грубой. Кроме того, рядом с такой уверенной в себе женщиной мои намерения казались почти греховными.

И все же я решила рискнуть.

— Ариадна, простите меня, пожалуйста. Я прекрасно понимаю, что лезу не в свое дело и только утяжеляю ваше бремя. Но я все же жила с ней в одном доме. Я хочу знать, что с ней случилось. В конце концов, это мы… то есть я… нашла ее! — выпалила я.

Мне стало даже немного обидно. Сколько раз полиция допрашивала меня, Нева и Фитиля; нам внушали, что мы — убийцы. Стражи порядка до сих пор не удовлетворены нашими объяснениями. Не успею я вернуться в Лондон, как Дженис примчится в мою грязную квартиру. Вполне допускаю, что Ариадне не хочется обсуждать со мной свою внучатую племянницу. Но она не имеет права отстранять меня от пьесы, в которой мне уже отвели определенную роль!

Казалось, она тоже обдумывает мои слова. Наконец, она сказала:

— Да, я все время забываю, что вы ее нашли. Представляю, как тяжело пришлось вам и вашим друзьям. Наверное, полиция отнеслась к вам неблагосклонно?

— Вот именно!

Во всяком случае, сержант Парри. Предвосхищая ее вопрос, я добавила:

— Терри не убивал никто из живших в том доме. Я знаю, что не убивала ее, и знаю, что ее не убивали другие. Поверьте мне, я говорю правду!

— Я верю вам, Франческа. По-моему, я неплохо разбираюсь в человеческой психологии.

Мне никак не удавалось придумать предлог для того, чтобы завести разговор на интересующую меня тему. Вздохнув, я ринулась с места в карьер:

— Миссис Камерон, вы понимаете, что вам может угрожать опасность? Злодей… или злодейка… словом, тот, кто убил Терри… возможно, как-то связан с вашим домом или с конным заводом.

Ариадна молча следила за мной, никак не помогая мне, хотя я снова покраснела — на сей раз от смущения.

— Дорогая моя, — ответила она, — за меня вам совершенно незачем беспокоиться. К вашему сведению, я вполне способна сама за себя постоять.

Мне показалось, что ее даже позабавили мои слова.

Почти так же, слово в слово, я совсем недавно сказала Ганешу, только о себе. Он тогда мне не поверил, и я сейчас не поверила Ариадне. Но пока я ничего не могла поделать. Я начала понимать, какую досаду — и какое бессилие — испытал Ганеш из-за моего упрямства. Ариадне просто не хотелось верить, что злоумышленник, кем бы он ни был, может забраться в этот уединенный уголок сада и, не видимый никем из дома, протянуть руки и затянуть у нее на шее газовый шарф.

Как будто прочитав мои мысли, она улыбнулась и сказала:

— Франческа, здесь мой дом. Надеюсь, в своем собственном доме я нахожусь в безопасности!

Я тоже на это надеялась.

— По-моему, пора обедать, — продолжала Ариадна.

Она нагнулась и сняла кресло со стопора. Развернула его вручную, подтолкнув тонкими, обманчиво слабыми руками, и приготовилась возвращаться домой. И только когда колеса развернулись в нужном направлении, она нажала кнопку электромотора. Кресло, тихо жужжа, покатило по ухабистой тропке. Я шагала чуть позади, так как места рядом с Ариадной не осталось.

— Жаль, — как бы между прочим сказала Ариадна, как будто я была обычной гостьей, которой она показывала свой сад, — что вы не видели дом, когда был жив мой муж. Тогда за садом ухаживали куда лучше! — Она слегка возвысила голос, чтобы мне, идущей сзади, было слышно.

Я призналась, что мне рассказывали историю конного завода «Астар» и о том, как он получил свое название. Я понятия не имела, сколько лет живут лошади, но вряд ли тот самый первый жеребец, Астар, еще жив. Поэтому я спросила, сколько он произвел на свет жеребят и унаследовал ли кто-то из потомков его имя. Может быть, здешних лошадей называли как скаковых — а они, насколько мне известно, получали имена по родителям?

— Нет, только один жеребец носил имя Астар, — ответила Ариадна. — И после несчастного случая его застрелили.

Я так изумилась, что остановилась и издала взволнованный возглас.

Она остановила кресло и оглянулась на меня, вопросительно подняв брови.

— К сожалению, он тоже получил травмы, — пояснила она.

— Ясно… Наверное, сломал ногу? — Я смутно помнила: если лошадь ломает ногу, ее убивают.

— Нет, но у него остались шрамы и испортился характер. Чему вы так удивляетесь? Смерть — не самое страшное. — Она постучала пальцами по подлокотникам кресла. — Бывает и хуже. Когда видишь, что живое существо, которое было таким красивым и о котором так заботились, превратилось в жалкого калеку, неужели гуманнее сохранять ему жизнь? Нет. Иногда пуля милосерднее. Я сама никогда не боялась смерти. Иногда мне кажется, что я слишком долго живу. Древние греки говорили: те, кого любят боги, умирают молодыми. Смерть сохраняет красоту, силу, изящество и невинность. Жизнь постепенно разрушает все достоинства. Красивое существо, изуродованное непоправимо, лучше уничтожить.