идет о поэзии, вернее даже о «новом сладостном стиле». Данте заговаривает с Бонаджунтой из Луки[146], и тот спрашивает:

Но ты ли тот, кто миру спел так внятно

Песнь, чье начало я произношу:

«Вы, жены, те, кому любовь понятна?»[147]

(Чистилище, XXIV, 49–51)

и Данте отвечает:

«Когда любовью я дышу,

То я внимателен; ей только надо

Мне подсказать слова, и я пишу».

(52–54)

на что его собрат по перу откликается:

«Я вижу, в чем для нас преграда,

Чем я, Гвиттон, Нотарий далеки

От нового пленительного лада.

Я вижу, как послушно на листки

Наносят ваши перья смысл внушенный,

Что нам, конечно, было не с руки.

Вот все, на взгляд хоть самый изощренный,

Чем разнятся и тот и этот лад».

И он умолк, казалось — утомленный.

(XXIV, 55–63)

В поэме Данте вспоминает очень немногие свои прежние стихи, в основном, из тех, которые были написаны для «Новой жизни» или «Пира». Писались они в порыве вдохновения, в состоянии влюбленности, в общем-то вполне обычной, еще довольно робкой, и только поэтическая гениальность позволила ему описать давние события во Флоренции так, как не делал до него ни один поэт, да и не только поэт, а вообще ни один человек. Миллионы влюбленных путались в словах, пытаясь выразить свои чувства подругам на улицах и в парках всех стран мира, и не смогли найти нужных слов. Один нашел:

Пред разумом Божественным воззвал

Нежданно ангел: «О Творец Вселенной,

Вот чудо на земле явилось бренной;

Сиянием пронзает небосвод

Душа прекрасной. Чтоб не ощущал

Неполноты Твой рай без совершенной,

Внемли святым — да узрят взор блаженной».

Лишь Милосердье защитит наш род.

Скажи, Господь: «Настанет скорбный год.

Ее душа с землею разлучится;

Там некто утерять ее страшится

Среди несовершенства и невзгод.

В аду он скажет, в царстве злорожденных, —

Я видел упование блаженных».

(«Новая жизнь», XIX)

И слова эти предназначены именно тем, кто руководствуется разумом в любви. Вскоре этому великому разуму предстоит вернуться в тот самый «рай» на земле, который создан «operatio proprius virtutis»[148], делами и добродетелями людей, его стихами, написанными во исполнение своей функции. В его словах, обращенных к Форезе, слышна грусть:

Не знаю, сколько буду жив;

Пусть даже близок берег, но желанье

К нему летит, меня опередив;

Затем, что край, мне данный в обитанье,

Что день — скуднее доблестью одет

И скорбное предвидит увяданье.

(Чистилище, XXIV, 76–81)

Отнюдь не случайно здесь вспоминается раннее стихотворение, но Данте и Бонаджунта говорят не столько о стихах, сколько о новом стиле. А стихи следует рассматривать сами по себе. Каждый образ в них самостоятелен, у каждого своя жизнь и свое право, но конечное их устремление — Бог. Однако вводя идею Бога в наш разговор, мы просто затрудняем дискуссию. «Это тоже Он, и это не Он». Даже небытие может обсуждаться так, как если бы речь шла о бытии. Стаций и Вергилий, поднимаясь на этот ярус, говорили о поэзии, и их беседа, по словам Данте, сделала его умнее в поэтическом смысле. А на следующем и последнем ярусе поэт Гвидо Гвиницелли[149] говорит о великом искусстве. В конце беседы Гвидо просит Данте помолиться в Раю за всех, пребывающих в этом ярусе:

Там за меня из «Отче наш» прочти

Все то, что нужно здешнему народу,

Который в грех уже нельзя ввести.

(XXVI, 130–132)

Характерно, что просит он не ради себя, а ради других, пребывающих с ним совместно. Совместность зависит от индивидуальности, так же как индивидуальность зависит от согласованности.

Достигнут последний ярус Чистилища. Здесь проходят последнее очищение развратники.

Здесь горный склон — в бушующем огне,

А из обрыва ветер бьет, взлетая,

И пригибает пламя вновь к стене...

Солнце близится к закату. Плотное тело Данте отбрасывает тень на стену огня. А из пламени слышится «Summae Deus clementiae»[150], а сразу вслед за ним раздалось «Virum non cognosco»[151] и другие голоса, прославлявшие целомудрие и добродетель. Здесь восхваляются два великих способа утверждения и отрицания. Духи, очищаемые пламенем, замечают плотность тела Данте: «Не таковы бесплотные тела». Он и в самом деле был здесь во плоти, что бы не говорили об этом спиритуалисты всех мастей. Им хотелось бы, чтобы Данте прошел по иным мирам бесплотным призраком, но эти желания подобны нечестивым поцелуям на фоне поцелуев настоящих:

Вдруг вижу — тени, здесь и там лобзаньем

Спешат друг к другу на ходу прильнуть

И кратким утешаются свиданьем.

(XXVI, 31–33)

В этих искренних поцелуях два великих Пути сливаются в один. Формально на этом ярусе расстаются с грехом распущенности, а на самом деле освобождаются от потакания себе и обмана, от напластований полуправды, от лукавства разума, готового оправдать похотливые устремления, от всего того, что не соответствует великому естественному порядку жизни человека.

Давным-давно, среди цветущих лугов Флоренции, поэту явился Образ, потрясший его душу до до основания, и душа замерла в оцепенении при виде чуда. Пауза длилась долго, но теперь она заканчивается. Сознание Данте очищается, в том числе и от всего того, что было сделано прежде. Во-первых, он осознает бремя собственной самости и то, как долго он пробыл под этим бременем, стремясь преуспеть. Душа его всегда помнила былую свободу. И теперь, когда с него спадает груз ощущения собственной значимости, он видит, что завидовал другим, порой даже ненавидел их. Любовь? Его любовь оказалась так далеко от подлинной любви, что даже счастье других злило его, а Божественная Любовь никогда не смотрела на него с «балконов души»; в лучшем случае она могла сожалеть и плакать. Когда же эти