Я без интереса пролистываю пришедший в понедельник журнал «Смотри и изучай», так и не обнаружив ничего заслуживающего рассмотрения или изучения. Мы уже переехали из темных закоулков Над Лавкой в новый, полный света и воздуха полуотдельный дом, снаружи отделанный штукатуркой со вдавленными камушками; в нем есть центральное отопление, но Банти отказывается включать батареи в спальнях, — по ее мнению, теплые спальни вредны для здоровья. Патриция замечает, что гипотермия еще более вредна для здоровья, но стоит Банти вонзить зубы в какое-нибудь убеждение, и она уже не отпустит, что твой бульдог. В спальне так холодно, что кончики пальцев у меня розовеют, потом синеют, — думаю, если подождать подольше, можно увидеть, как они станут фиолетовыми и совсем отвалятся. Но я не успеваю пронаблюдать этот интересный феномен, поскольку возвращается Патриция и говорит:

— Ну что, с тобой можно разговаривать или ты собираешься тупить?

Бедная Патриция — ей так нужно кому-нибудь излить душу, что она вынуждена обходиться мной. За ней уже несколько недель ухаживает некий Говард — серьезный тощий юноша в очках, ученик школы Святого Петра, дорогой частной школы для мальчиков, стадион которой выходит как раз на хоккейное поле гимназии королевы Анны. Говард, оказывается, следил — на грани вуайеризма — за хоккейными подвигами Патриции (она фанатичная правофланговая нападающая), вместо того чтобы варить всякие штуки в колбах, и вот как раз перед Рождеством уговорил ее встречаться с ним.

— Я решила сделать это с ним, — говорит она.

В ее устах «это» звучит как удаление зуба. Поскольку я упустила часть ее самой первой фразы, то до сих пор не могу взять в толк, что же такое «это». С первого этажа, от подножия лестницы (лишенной призраков), на Патрицию начинает орать Банти, но Патриция не обращает внимания. Банти продолжает орать, Патриция продолжает ее игнорировать. Кто сдастся первой?

Банти.

— В следующие выходные родители Говарда уезжают, вот тогда мы это и сделаем, — говорит Патриция.

Она сидит в изножье моей постели, необычно радостная, и я осмеливаюсь спросить, влюблена ли она в Говарда.

Патриция громко фыркает:

— Руби, ты что, совсем? Романтическая любовь — устаревшая буржуазная иллюзия!

В журнале «Смотри и изучай» такого не пишут.

— Впрочем, приятно, когда кто-то хочет быть с тобой, — добавляет Патриция.

Я сочувственно киваю — это и в самом деле должно быть очень приятно. Мы празднуем редкий момент взаимопонимания тем, что ставим мою самую новую пластинку, «Вечеринка у Чабби Чекера», купленную мной за подарочный жетон, полученный на Рождество, и очень серьезно учимся танцевать твист; впрочем, у нас ничего не выходит: Патриция держится слишком прямо и неловко, а я просто все время теряю равновесие. Под конец мы в изнеможении валимся на кровать и рассматриваем девственно чистые потолочные панели, оклеенные обоями из прессованной древесной стружки, — такие элегантные по сравнению с потрескавшейся беленой штукатуркой Над Лавкой. Патриция поворачивает голову ко мне:

— Надо полагать, ты хочешь, чтобы я тебя завтра сводила в кино?

Она спрашивает так, словно делает большое одолжение, но я знаю, что она не меньше моего жаждет увидеть «Малыша Галахада», — в недлинный список наших с ней общих интересов входит страсть к Элвису Пресли. Более того, завтра 8 января, день рождения Элвиса (это событие отмечено в календаре «Старая добрая Англия» созвездием нарисованных от руки красных сердечек). Патриция зовет в «Одеон» меня, а не Говарда, потому что знает — он будет весь фильм насмехаться над нашим мягкосердечным героем в туфлях из синей замши.

Патриция дожидается, пока я вернусь из школы (после очередного проваленного тренировочного экзамена по математике), и утешает меня пирожками с мясом из лавки Ричардсона и сообщением, что многие величайшие люди мира, в том числе Ганди, Альберт Швейцер, Китс, Будда и Элвис, не сдали «одиннадцать плюс». Впрочем, я тут же мрачно парирую, что они и не пытались. Сама Патриция в этом году сдает экзамены на аттестат зрелости, но со стороны никак не скажешь, судя по количеству времени, которое она тратит на подготовку (ноль).

От «Малыша Галахада» я немного веселею, а пирожки с мясом и огромная коробка шоколадно-мятных «Поппетов», которую мы приговариваем на двоих в темноте, отчасти компенсируют то, что ужина мы дома не получаем. Банти в последнее время совсем увяла и пугающе много времени проводит в постели — без причин, просто объявляя, что «ей нехорошо». Вообще она в последнее время начала делать странные, неженственные заявления, от которых у тети Бэбс мурашки побежали бы. Однажды, например, я стала свидетелем того, как она стояла на четвереньках в санузле и драила унитаз («„Комет“ и микробы убивает!») и вдруг выпала из этого медитативного состояния, содрала резиновые перчатки и рявкнула: «Не знаю, почему это говорят, что „дому нужна женская забота“! По-моему, это мне не помешала бы чья-нибудь забота!» Вот до чего дошло! Пожалуй, она еще и право голоса потребует!

Поскольку в следующий вторник я сдаю первую часть экзамена «одиннадцать плюс», Банти делает над собой усилие и готовит воскресный ужин (концепция торжественного обеда до нашей северной глуши еще не добралась) — последнюю трапезу осужденного, в состав которой входят запеченный в духовке ягненок, лимская фасоль, запеченный картофель, мятный соус и замороженный горошек. «Жаль, что никто не догадался его разморозить!» — шутит Патриция, когда спрашивает Банти, что у нас будет на ужин, и Банти в ответ перечисляет вышеуказанные блюда. Я заливисто хохочу, потому что, как вы понимаете, Патриция шутит весьма нечасто. Вообще не шутит, если вдуматься, и я смеюсь еще сильней — как «смеющийся полицейский» из песни: ведь было бы совершенно ужасно, если бы на первую в жизни шутку Патриции никто не засмеялся.

И Патриция, и Банти пронзают меня сердитыми взглядами. Юмор Патриции оказывается весьма несвоевременным — она в немилости у родителей, так как явилась домой рано утром, одновременно с молочником, развозящим бутылки молока к завтраку. Видимо, ночью «делала это» с Говардом. Банти пристально рассматривает Патрицию на предмет следов разврата, но (во всяком случае, на мой взгляд) Патриция сегодняшняя ничем не отличается от вчерашней.

— Если бы я хоть на секунду подумала, — говорит Банти, яростно мешая соус на сковородке, — что ты…

— Что я смею получать удовольствие от жизни? — подхватывает Патриция с надменным лицом, которое просто напрашивается на пощечину.

Но не получает ее. Вместо этого Банти начинает пугающе дрожать, как полузастывшее желе, вплоть до жестких кудряшек — они трясутся, как нимб из мишуры на проволоке. Однако Банти продолжает мешать соус, притворяясь, что этот приступ эмоций происходит не с ней. Очень удивленная Патриция на миг поднимает забрало и нерешительно спрашивает:

— Мама, что-то не так?

От такого неожиданного сочувствия («мама»!) Банти слетает с катушек и визжит:

— Не так? Ты — это единственное, что у меня не так!