Я тоже сижу у себя в комнате, играя в скрэббл сама с собой, а Тедди грустит рядом — он уже не может участвовать в игре, слишком взрослый стал для всех этих «понарошку». Бабушка Нелл лежит в кровати — она теперь очень много времени проводит в кровати. Банти внизу, на кухне, и компанию ей составляют только Кучи Глажки.

Сыграв три раунда в скрэббл (почти без жульничества), я решаю, что, пожалуй, пора спать. В эру П. Д. все мелкие утешительные ритуалы «перед сном» отменены. Уже никто не проверяет, почистила ли я зубы, но я все равно их чищу и следую всем обычаям эры Д. Д. Я читаю молитвы, встав коленями на подушку у кровати. Я с жаром молюсь за Джиллиан — чтобы она была очень счастлива в раю и не расстраивалась, что умерла. От рождественских свечек остались только липкие красные пеньки, но я все равно зажигаю их и смотрю, как золотые ангелы деликатно бьются о колокольчики — динь-дилинь, динь-дилинь.

Тем временем на кухне бедная Банти поспешно бросает глажку при виде, как ей кажется, розовой блузки Джиллиан, фирмы «Вийелла», затесавшейся среди Куч (на самом деле это всего лишь гигантские розовые панталоны бабушки Нелл). Банти стремглав летит наверх, сжимая руками лоб, глотает двойную дозу снотворного, падает на кровать и отключается. Гораздо позже я слышу, как возвращается Джордж и взбирается по лестнице, ругаясь, спотыкаясь и падая. Шумит вода в унитазе, во всем доме гаснет свет, и я уплываю в сон на плоту молитв и вселяющей надежду песни «Сколько стоит та собачка на витрине?», исполненной мною под сурдинку под одеялом.

* * *

Мне снится конец света — мой обычный сон, он принимает разные формы. Этой ночью я вижу огромные облака, они вскипают в небе и превращаются в кроликов. Огромные облака в форме кроликов висят в небе, как цеппелины (см. Сноску (vii)), и у меня за спиной кто-то говорит: «Это конец света, знаешь ли».

В каком-то смысле так оно и есть. На первом этаже забытый, брошенный утюг демонстрирует свои пороки гладильной доске. Конечно, Банти не могла знать, что в утюге неисправен термостат и что, пока она деликатно, как настоящая леди, сопит в постели, утюг греется сильней и сильней, оставляя след на веселенькой красной бумазее, покрывающей гладильную доску. След все темнеет и наконец становится такого же цвета, как наши невезучие колбаски от сегодняшнего ужина. Вот уже толстая подкладка начинает дымиться и гореть. Потом языки пламени обнаруживают деревянную раму гладильной доски и долго забавляются, не требуя ничьего внимания. Но вдруг оплавленный кусок пластмассовой защиты шнура падает на пол, находит линолеум, и один, самый энергичный, огонек делает «фшшшш!», прыгает вверх и дотягивается до веселеньких занавесочек из той же ткани, что уже давно обугленный чехол гладильной доски. Теперь огонь не остановить — он жадно поглощает все на своем пути, даже обои на кухне, украшенные рисунком из красных, как пожарная машина, помидоров и танцующих солонок с перечницами.

Но и этого оказывается мало, и огонь покидает кухню, выглядывает из двери и идет по коридору в Лавку, где столько замечательных игрушек — керосин, опилки и шелестящий, шуршащий запах страха.

* * *

— Руби! Руби!

Я быстро открываю глаза, но как-то не похоже, что я проснулась. Воздух непрозрачный, а Патриция напоминает маленькую старушку, закутанную в дым, как в шаль. Пахнет горелыми колбасками. Нас проглотило большое серое кролико-облако.

— Конец света, — бормочу я.

— Вставай, Руби! — настаивает Патриция. — Вылезай из постели!

Она стаскивает покрывало и начинает тянуть меня из кровати, но я не понимаю, что происходит, пока она не сгибается пополам в приступе кашля.

— Пожар, Руби! Пожар!

Мы, нетвердо ступая, пробираемся к двери спальни, и Патриция шепчет:

— Не знаю, можно ли нам туда.

Она словно боится, что огонь нас услышит. Но она не шепчет, просто дым так ест горло, что голос выходит хриплый, — я сама обнаруживаю это, как только пытаюсь заговорить. Мы очень осторожно открываем дверь, будто за ней пылают все огни Преисподней, но там только дым, даже не слишком густой — можно разглядеть дверь спальни Нелл напротив моей. Но когда мы пытаемся выйти из спальни, то тут же начинаем задыхаться и вынуждены, шатаясь, снова укрыться внутри: нам нечем дышать, нас тошнит, мы цепляемся друг за друга. Мы как дымовые трубы в человеческом образе, а дальше будет только хуже, ибо красный всадник Апокалипсиса уже скачет снизу, из Лавки, вверх по лестнице.

Патриция стаскивает с кровати покрывала и затыкает ими щель под дверью; потом вываливает все подряд из моего комода, пока не находит две школьные блузки; мы обвязываем ими лица и становимся похожи на Одиноких Рейнджеров. При других обстоятельствах это было бы весело.

— Помоги мне, — хрипит Патриция из-под разбойничьей маски, закрывающей лицо, — она толкает вверх раму окна, но та безнадежно застряла.

Я впадаю в истерику, бухаюсь на колени (боль залпом отдается в теле) и начинаю исступленно молиться младенцу Иисусу, чтобы не дал нам превратиться в головешки. Патриция, более практичная, хватает ночник с Бемби и Тук-Туком — когда-то ее, теперь мой — и колотит по окну, раз за разом, выбивая из рамы все стекла. Потом берет прикроватный коврик, бросает поверх осколков стекла на подоконнике (слава богу, Патриция внимательно слушала на занятиях у герл-гайдов), и мы обе вывешиваемся наружу, хватая холодный ночной воздух огромными глотками. Кажется, я только в этот момент понимаю, насколько далеко внизу лежит Задний Двор.

Патриция поворачивается ко мне и говорит:

— Не бойся, пожарные скоро приедут.

Она прекрасно знает, что никто из нас двоих в это не верит. Прежде всего, кто мог их вызвать? Вдали не слышно воя сирен, на улице нет ни души, а все остальные члены нашей семьи наверняка уже тлеют угольками. Вдруг лицо сестры искривляется от боли. Она сдвигает пониже тряпку и хрипит:

— Любимцы. Кто-то должен помочь Любимцам.

Мы обе знаем, кто именно. (Броситься спасать своих родных нам, очевидно, в голову не приходит.)

— Держи. — Патриция что-то сует мне в руки.

При ближайшем рассмотрении это оказывается Панда. Забытый Тедди прыгает на комоде, отчаянно пытаясь привлечь наше внимание. Патриция одним махом перекидывается с подоконника на водосточную трубу — совсем по-робингудовски — и задерживается на миг, только чтобы сказать (командирским тоном, унаследованным от Банти):

— Оставайся в комнате, не ходи никуда!

Патриция представляет собой поистине героическую фигуру, когда лезет вниз — в одной лишь белой пижаме ришелье и с двумя большими мягкими розовыми бигудями, на которые у нее накручена челка. На полпути вниз она останавливается, и я ободряюще машу ей.

— Руби, оставайся на месте, помощь скоро придет! Я вызову пожарных!

Я ей верю. Патриции можно доверять так, как никогда нельзя было доверять Джиллиан; если бы это Джиллиан сейчас лезла вниз по водосточной трубе, она забыла бы про меня, едва коснувшись земли. Когда Патриция наконец оказывается на далеких бетонных плитах Заднего Двора, она поднимает руку — не то машет, не то салютует, — и я отвечаю натужно бодрым поднятием двух больших пальцев.