— Стерва проклятая! — кричит ей в лицо Патриция и выбегает из кухни.

Банти продолжает трястись и мешать соус, словно ничего не случилось, и говорит, не глядя на меня:

— Руби, шевелись. Сделай хоть что-нибудь полезное. Принеси тарелки.

И лишь когда доходит до раскладывания по тарелкам (из сервиза с узором «Урожай») лимской фасоли, похожей на скрюченные бледные эмбрионы, Банти наконец разражается слезами. Огромные слезы, похожие на хрустальные подвески, ползут у нее по щекам, и я безуспешно стираю их бумажным носовым платком. Когда мы садимся за воскресный ужин, соус уже остыл и загустел, а горошек едва не перешел обратно в замороженное состояние. Интересно, как я должна во вторник продемонстрировать «способность к логическим рассуждениям», если так мало вижу логики в повседневной жизни?

Первая часть экзамена «одиннадцать плюс» оказывается подозрительно легкой. Я даже получаю удовольствие от решения задач типа «„пришел“ относится к „с***“, как „у***“ к „туда“» и сочинения. «Напишите сочинение на одну из следующих тем. 1. Сцена на оживленной улице. 2. Посещение публичного бассейна. 3. Что бы вы сделали, если бы вам на один день досталась лампа Аладдина». Я выбираю лампу Аладдина, это моя давнишняя мечта, и погружаюсь в заманчивую уверенность, что теперь все будет в порядке. Через две недели я иду на письменный экзамен по математике. Выходя из недр школы Фишергейт, больше всего напоминающих тюрьму, — сюда нас согнали сдавать экзамен, — я шатаюсь от ужаса. Мой мозг словно растягивали на дыбе все утро, мучая вопросами типа: «Сколько марок размером 1/2 × 2/4 дюйма нужно, чтобы закрыть лист бумаги размером 6 × 8 дюймов?» и «Лавочник смешал 4 фунта чаю по 3 шиллинга 6 пенсов. Он продал эту смесь по 5 шиллингов за фунт. Какова его прибыль?» Ну откуда мне знать?

— Ну как? — спрашивает Патриция, встречая меня у подножия лестницы Фишергейтской школы, но я слишком убита, чтобы разговаривать.

Мы идем по берегу Уза; стоят такие холода, что река неделю была подо льдом, и теперь огромные отколовшиеся льдины несет течением.

— Сейчас самая холодная зима с сорок седьмого года, — как во сне говорит Патриция. — Я никогда не видела, чтобы река вот так замерзала. В стародавние времена она замерзала каждый год, ты знаешь об этом?

Я, конечно, не знаю. Я вообще ничего не знаю.

— Почему «стародавние»? — спрашиваю я, решая отныне стремиться к знаниям. — Почему не просто «старые»? Или «давние»?

— Не знаю, — пожимает плечами Патриция.

Мы стоим, глядя на реку подо льдом и думая про стародавние времена, и во мне поднимается странное чувство, ощущение чего-то давно забытого. Это как-то связано со льдом и холодом, и с водой тоже. Я пытаюсь сосредоточиться на этом чувстве, оживить его, но оно мгновенно испаряется. Такое со мной бывает, когда я хожу во сне и меня будят, и я знаю: я потеряла и ищу что-то невероятно важное, из меня что-то вырвали, оставив дырку внутри, и это неизвестное где-то мучительно близко, словно руку протяни — и дотронешься, за углом, за дверью, спрятано где-то в шкафу. Потом я просыпаюсь совсем и уже понятия не имею, что же это я искала.

— Руби, ты что? — спрашивает Патриция, но нас отвлекла пара лебедей, мрачно балансирующих на собственном айсберге.

Мы слышим треск — это река ломает лед — и смотрим на облачка своего дыхания.

— А что ты вообще тут делаешь? — спрашиваю я наконец.

— Прогуливаю. Слушай, может, эти лебеди терпят бедствие?

— Я бы с ними охотно поменялась, — мрачно говорю я. — Во всяком случае, их дальнейшая жизнь не зависит от того, умеют ли они решать задачи в уме.

— И к тому же они могут улететь, когда захотят, — грустно кивает Патриция.

— И еще их двое, — добавляю я.

Лебеди проплывают мимо нас на своей льдине, взъерошив перья для защиты от свирепого холода. По моему телу с ног до головы пробегает дрожь.

— Вода на вид ужасно холодная.

— Да, — с чувством откликается Патриция, странно взглядывает на меня искоса и продолжает: — Слушай, Руби…

— А?

— Ты помнишь… — И вдруг трясет головой. — Ничего, не важно, пойдем. Я посажу тебя на автобус, если хочешь.

И она поднимает воротник, чтобы защититься от ветра.

* * *

Банти неохотно устраивает мне день рождения, чтобы утешить за фиаско с математикой. Нельзя сказать, что праздник безусловно удался: девочка по имени Ванесса объедается сэндвичами с сардинами, и потом ее рвет фонтаном, и еще во время твиста, которому мы предавались с жаром, кто-то разбил настольную лампу. Зато деньрожденный торт имеет огромный успех. Небывалое дело, он куплен в магазине: Банти всегда сама печет наши деньрожденные торты, щедро замазывая дефекты масляным кремом и утыкивая торт свечками, так что он становится похож на ежа-мученика, но в этом году она взбунтовалась. В отличие от выпечки Банти, торт из кондитерской Терри — само совершенство. Хрустящая, белая, как лебединое крыло, глазурь сформована в завитки, волны и перья снега, а сверху украшена изящными розовыми сахарными розами. Но стоит ли он того, что Джордж помчался его покупать в последнюю минуту, в субботу, ругаясь так, что поморщилась даже Патриция? Стоит ли он того, что Банти опять «нехорошо» и она кричит на Патрицию: «Ты не моя дочь!», на что Патриция отвечает «и слава богу» и уходит из дома — всего за несколько минут до того, как должна была руководить мною и приглашенными гостями в нашей первой игре «Шарады»? Поздно ночью я слышу, как она возвращается, топая, вверх по лестнице, отчего Рэгз начинает лаять, а Нелл — что-то кричать во сне. Я оставила Патриции кусок деньрожденного торта — положила на подушку, несмотря на строжайший наказ Банти, что кормить Патрицию в нашем доме отныне запрещено.

Думаю, будь воля Банти, вообще никто из нас больше ничего не ел бы. «Я уже без сил», — устало провозглашает она, приготовив пудинг с мясом и почками (из коробочки, марки «Фрей Бентос»). Дальнейшее ухудшение состояния знаменуется у нее тем, что она томно возлежит (подобно Элизабет Баррет[30]) на плюш-мокетовом диване в гостиной. Она заявляет, что «с нее хватит», но не говорит, чего именно. Может быть, Джорджа. Эту депрессию уравновешивает необычно радужный настрой Патриции, вызванный, по ее словам, богемными радостями секса, который сейчас открывают для себя они с Говардом. Из-за этого нового хобби Патриция совсем забрасывает подготовку к экзаменам на аттестат зрелости и благополучно проваливает их все.

Банти чуть-чуть оживает в масленичный вторник — день, если верить моему календарю, «пиршеств и веселья». В нашем доме, однако, никакого веселья не наблюдается — во всяком случае, после того, как Банти шмякает пятый блинчик об стену кухни, вместо того чтобы аккуратно перевернуть на сковородке. Блинчик на несколько секунд прилипает к стене, а потом медленно отлипает и превращается в бесформенный ком на полу, словно кадр из фильма ужасов («Блины-убийцы!»).