Я включил телевизор. Транслировали какой-то футбольный матч, я не мог сосредоточиться, и выключил его ко всем чертям. Борислав довольно зачмокал губами, наслаждаясь моментом: он меня подчинил, ему было приятно, что я с ним вожусь, он вертел мною, как хотел и действительно в этот момент чувствовал себя величиной. Теперь он был совершенно другим, словно его подменили, ни следа от его врожденной интеллигентности, деликатности и сдержанной щедрости, которые мне так нравились. Я ломал голову — как можно так вдруг и сразу отрешиться от самого себя и исполниться садизма и уродства. «Его охватили демоны, — устало подумал я, — это генетическая обремененность, больное маниакальное сознание». Еще три часа он бушевал: попытался выпрыгнуть из окна, разорвал две книги, захотел искупаться и разбил в ванной комнате зеркало. Я уже не мог его выносить, но чувствовал, что каким-то странным образом мы с ним связаны, что я за него в ответе. Валя обрывала телефон, звоня каждые пятнадцать минут, рыдала и стенала в трубку, но мама, проинструктированная мной, держалась, как стойкий оловянный солдатик, объясняя, что мы еще в квартале Банкя и ждем моего друга Живко у его дома. Мобильник Борислава я отключил и сунул себе в карман. Часам к одиннадцати он немного пришел в себя, мог уже держаться на ногах, и я вытолкал его из квартиры.

Дождь лил как из ведра, фары еле пробивали налетающую водяную пелену, скрипели дворники. Я чувствовал себя обманутым, мое чувство справедливости было сильно травмировано.

— Зачем ты прожег сидение в машине, животное?

— Мы с тобой вдвоем…

— Заткнись!

— Валя ничего не поймет, вот увидишь!

Но стоило нам появиться на пороге, она все безошибочно поняла. И не глядя на наши улыбки, завизжала, словно я ее ударил, дернула себя за волосы, а потом расплакалась. Теперь меня скрутили рвотные спазмы.

— Что ты с ним сделал, Марти, что ты натворил, ты же мне обещал?! Ой, как же ему плохо, совсем плохо, я этого не вынесу, ой, сейчас умру на месте!

— У Борислава в кармане деньги за ту долбаную картину, которую купил Живко, — я чувствовал себя так, словно меня избили, мечтая лишь добраться до дома и переодеться в сухую одежду.

На следующее утро меня разбудил телефонный звонок. Я в жизни не слышал голоса виноватее. Борислав так извинялся, что я просто видел, как он ползает передо мной на коленях — мне было знакомо это состояние тяжелого похмелья и такое чувство вины, будто ты зарыл вчера труп в местном парке.

— Ох, дай бог, чтобы твоя матушка и Вероника… как ты думаешь, Марти?

— Ты им отвратителен, — мстительно доложил я.

— Что это на меня вчера нашло?.. — он посыпал голову пеплом и не только был готов, а мечтал о самом жестоком наказании. — Твой заработок, те двести долларов от Живко, они у меня.

— Ты же говорил, сто?

— Двести, конечно, двести. Сегодня же и отдам.

Потом позвонила Валя, я представил себе ее, полуодетую, с подпухшими от слез и недосыпания глазами и размазанной со вчерашнего вечера губной помадой.

— Борислав мне все рассказал. Как он от тебя сбежал, пока ты был в туалете. Он такой изобретательный, правда? Спасибо, что ты его не бросил… Он тебя так любит, Марти, но ведь я тебя предупреждала… он такой, когда ему моча ударит в голову… Сколько я кабаков обошла, его разыскивая, как намерзлась… ууу! Ты меня слушаешь?

В тот же день они зашли ко мне с Валей, вручили деньги и пригласили в китайский ресторан. Мы ели креветок и осьминогов в кляре, будто он решил, что если съест то, что вчера исторгнул, его вина растворится. Он смотрел на меня, как побитая собака, с преданностью, которая вызывала неловкость. Я снова не узнавал его — это был другой человек, совершенно непохожий на вчерашнего. После ресторана он заставил меня остановиться у местного автосервиса. Как я ни отнекивался, подарил мне новые шины и автомобильный кассетник «Кенвуд». И сделал это так деликатно, словно возвращал мне старые долги. Через несколько дней наркоманы разбили переднее стекло моей Лады и украли кассетник.

* * *

Целый месяц я напрасно ждал ответа от Милы. Она регулярно присылала нам письма электронной ; почтой из своей Америки, но всем нам, а обо мне словно забыла. Наконец долгожданное «папе, лично!» внесло смысл в работу придурочного компьютера. Я дождался, когда Катарина с Вероникой лягут спать, и «распечатал» экранное письмо.

Я перечитал ее письмо несколько раз — но радости не испытал. Искренность и сердечность дочери, даже ее преклонение меня угнетали. Я вышел на балкон, выжидая, когда прохладный ветер с Витоши высушит мой пот. Свесившись над чернотой, я застыл на своем шестнадцатом этаже. Она казалась мне бархатно-мягкой, непроглядной и располагающей к общению — ничего общего с бездушием пустоты. Она влекла, заманивала меня, обещая не гибель, а наполненность словами, как недописанный рассказ. Продрогнув, я вернулся в комнату. Сел к компьютеру и долго растирал свои окоченевшие пальцы.