— Слушай, с ними надо бороться, их надо как-то выводить из организма.

— Пусть живут, — усмехнулась Анжелика. — Пока они мне не мешают.

— Но они могут погубить тебя!

— Без них я погибну быстрее. Главное, чтобы их не было слишком много. А иметь в себе немного заразы всегда полезно. Стерильная чистота — это мертвая чистота.

— Да? — переспросил Пыёлдин. — Может быть, может быть…

— Тебя я не заражу, не бойся.

— А я тебя?

— И тебе это не удастся, — улыбнулась красавица одной из самых очаровательных своих улыбок. Нестерпимое очарование ей придала некоторая порочность, совсем небольшая, ну, почти незаметная. Но она была, все-таки была в уголках губ, в уголках глаз…

Пыёлдин подошел к зеркалу и озадаченно уставился на странного типа, который внимательно смотрел на него из-за стеклянной поверхности.

— Да, — протянул Пыёлдин. — Видок у тебя, браток… Еще тот.

Вид у Пыёлдина и в самом деле был несколько необычный — всклокоченные волосы, недельная щетина с заметной сединой на подбородке, разорванная на груди рубашка, обнажающая какую-то пегую растительность, идиотские штаны, а на ногах, о господи…

Не понравился Пыёлдину этот тип, ох, не понравился. Чувствовалась в нем какая-то затравленность, затюканность, занюханность. Да, в собственных глазах Пыёлдин увидел больше всего его потрясшую слабость — несмотря на громадный черный автомат, который висел у него на животе.

— Ну, как? — спросил подошедший сзади Цернциц. — Хорошо? Взгляда оторвать не можешь?

— Слабак! — резко ответил Пыёлдин.

— Правильно, — кивнул Цернциц. — Но ты не огорчайся, на такие дела идут только слабаки. Сильные люди на подобное никогда не решатся.

— Это почему же? — обиженно спросил Пыёлдин.

— Потому что сильные все берут спокойно, уверенно, беспроигрышно. А слабаки — от слабости своей, отчаяния, безнадежности бросаются в авантюры. И, конечно, терпят очередное, неизбежное поражение. Истерика, Каша, это… Ненадежный фактор.

— Я в истерике?

— То, что ты сделал, — истерика.

— И я на грани поражения?

— Да, — кивнул Цернциц. — Твоя психическая атака удалась, ты с деньгами… А дальше? Тупик. Ты можешь продержать заложников еще месяц, год… можешь всех выбросить из окна, а дальше?

— Амнистия!

— Каша… Ну, нельзя же так безоглядно верить в невероятное! Когда будет амнистия, пойдет другой разговор. А пока… В лучшем случае всем вам светит камера.

— А в худшем?

— Сам знаешь — расстрел.

— Всем?

— Тебя-то уж расстреляют, во всяком случае.

— А что будет с тобой?

— Мне возместят убытки, Дом получит всемирную известность… Наберу новую охрану… Анжелика вернется на свое место…

— Под стол? — звенящим голосом спросила красавица.

— Подумаем, — уклончиво ответил Цернциц.

— Никогда! Ты слышишь, Ванька! Никогда!

— Не надо так говорить, — тихо сказал Цернциц. — Никогда не произноси таких слов… Навсегда, никогда, ни за что, ни за какие деньги… Пустые слова. Жизнь смеется над ними и неизменно доказывает — все повторяется.

— Не слушай его, Каша! Он врет! — выкрикнула Анжелика, показав, что в гневе она становится еще более прекрасной. — Никогда в жизни! Ничего! Ни с кем! Не повторяется снова! Слышишь, Ванька! Ни за какие деньги ты не загонишь меня под стол!

— А я и пытаться не буду, — улыбнулся Цернциц. — Ты сама туда заберешься. Я приду в кабинет, а ты уж там, под столом. И будто ничего не было… Представляешь?

Резко прозвучавшая автоматная очередь прервала Цернцица — Пыёлдин, не в силах больше слушать его, не в силах смотреть на свое отражение, себя же и расстрелял в зеркале. Толстое стекло осыпалось, обнажив грубую кирпичную кладку. Небрежно сделанные швы, косо уложенные кирпичи, потеки раствора выдавали работу неумелую, дешевую. Видно, из экономии пригласили юных пэтэушников, дав им возможность заработать на бутылку водки. Водка в их возрасте принималась радостно, давала легкое чувство опьянения, ощущение собственных возможностей. Потом, через годы водка будет приносить им только аппетит и угнетенность, только дурь и злобу, но и это исчезнет, останется лишь беззубая старческая куражливость, старческая слезливость…

— Где же ты теперь смотреть на себя будешь? — усмехнулся Цернциц. — Разве что в туалете?

— Буду смотреться в глаза Анжелики. Они достаточно большие, они ясные и влюбленные. Я в них выгляжу гораздо лучше, чем в твоих заморских зеркалах.

— Ты становишься поэтом, Каша.

— Я всегда им был.

— Не за это ли тебя и сажали?

— И за это тоже. И за то, что я выгораживал своих подельников, Ванька. Разве нет?

— Ты стал бойким на язык, Каша.

— С Анжеликой пообщался.

— Понятно, — кивнул Цернциц. — У нее язычок бывает довольно шустрым, хе-хе.

По простоте душевной не уловил Пыёлдин срамного намека, а то бы несдобровать Цернцицу, ох, несдобровать. Ни секунды бы не задумался Пыёлдин перед тем, как нажать курок. Почувствовал он второе дно в словах Цернцица, насторожился, где-то на загривке шерстка у него поднялась, но нет, не догадался. И Цернциц спохватился, осознав, что перешел допустимую грань, вспомнил, что автомат у Пыёлдина частенько стреляет сам по себе, даже не спрашивая разрешения у хозяина, и пуля вошла бы как раз ему в рот, откуда исходили слова поганые и оскорбительные. Однако не понял Пыёлдин, что имел в виду Цернциц, говоря о шустром язычке красавицы, на что намекал, не понял.

— Ладно, Ванька, кончай, — устало проговорил он.

— Прямо сейчас?

— Остановись, Ванька! А то, я смотрю, ты больно осмелел. Не надо со мной так. Мы долго жили друг без друга, я и дальше смогу… За эти годы я нервным стал, Ванька. Не всегда думаю перед тем, как сделать что-то… Спохватываюсь, но бывает поздно… Мне потом жалко тебя будет, я тебя вспоминать буду, но это уж потом… когда ничего не изменишь, ничего не поправишь. Ты ведь понял меня, Ваня? Ты хорошо меня понял? Мне ничего повторять не надо?

— Видишь ли, Каша…

— Спрашиваю — понял?

— Понял.

— А теперь иди. Зови эту шелупонь с первого этажа. Я готов встретиться с мировым общественным мнением. И предупреди этих… Как их там… Кто с оружием придет, от оружия и погибнет.

— Да, я помню… На том стояла и стоять будет…

— Будет стоять, — перебил Пыёлдин. — У того, кто выживет. Ты вот мое место в тупике определил, а я тебе говорю — все только начинается. Я в самом начале, Ванька. Я всего лишь первый шаг с порога сделал.

— Не обижайся на меня, Каша, — Цернциц легонько похлопал Пыёлдина по руке.