Службы безопасности всех стран напряженно совещались, обменивались телефонными звонками, телеграммами, телефаксами, сообщали друг другу самые, казалось бы, незначительные сведения о главаре бандитов Пыёлдине Аркадии Константиновиче, извлекали из всевозможных архивов его портреты, школьные сочинения, собирали мнения о нем соседей, учителей, зэков из всех тех тюрем, которые он прошел. В этом бесконечном потоке информации пытались найти слабое место Пыёлдина, чтобы хоть как-то на него воздействовать и попытаться освободить заложников.

Их можно было понять — такого еще не было на планете Земля, и если не раздавить поганого червя, если не уничтожить заразу немедленно, то завтра же его примеру последуют арабские террористы, американские сектанты, хасидские фанатики, за ними устремятся прибалтийские патриоты в безумной надежде привлечь к себе хоть какое-то внимание остального мира, а особенно внимание Капитолийского холма, потому что прибалтийские патриоты чувствовали себя настоящими прибалтийскими патриотами, только когда о них говорили на Капитолийском холме.

Многие, очень многие оценили открытие, сделанное гениальным самоучкой Кашей Пыёлдиным, открытие, которое отныне и на ближайшие тысячелетия позволит достойно общаться меньшинству с большинством, слабой стране с сильной страной, неразвитой планете с развитой планетой.

Столпы современной демократии — Билл-Шмилл, Коль-Шмоль, Джон-Шмон, Жак-Шмак, Шимон-Шимон и прочие беспрестанно звонили Бобу-Шмобу и выражали, выражали, выражали ему свое сочувствие, произносили слова поддержки, интересовались — не нужно ли ему чего-нибудь такого, чего у него нет, а у них есть?

Растроганный, полупьяный и несчастный Боб-Шмоб заливался слезами, благодарил, кланялся и опять благодарил, опять поддавал и опять заливался слезами, потому что такого внимания к себе, такой любви и межгосударственной ласки он не испытывал даже в моменты высших своих взлетов, даже когда расстреливал собственный парламент или спихивал за борт собственного слугу — точь-в-точь как это проделал Стенька Разин, выбросивший в волны юную персидскую княжну необыкновенной красоты и привлекательности, говорят, и было-то ей всего двенадцать годков. Правда, княжна утопла, а слуга благополучно выбрался на отмель, где и переночевал, криками и прыжками пытаясь привлечь к себе внимание проходящих судов. Потом он написал об этом книгу и посвятил ее опять же Бобу-Шмобу…

Пыёлдин спал беспробудным сном, и снилась ему разогретая на солнце железнодорожная насыпь, снился себе он сам, молодой и голодный, а рядом на насыпи сидел его друг и подельник Ванька Цернциц. И проходила мимо босая девочка в цветастом платье с бусами из красных ягод. Ягоды были теплые, и из некоторых, переспелых, проступал красный сок и высыхал на тоненькой шейке девочки, которая, судя по всему, питалась не лучше и не чаще, чем незадачливые мошенники Пыёлдин и Цернциц. Девочка остановилась в нескольких метрах и стояла, освещенная солнцем, улыбалась доверчиво и смотрела на них, перемазанных, усталых и молодых, переночевавших на этой вот насыпи, колючей, жесткой, как наждак. Они не знали, бедолаги, что в эти самые мгновения запоминают ее навсегда, что, даже умирая в разных местах и в разные годы, последнее, что увидят они своим затухающим взором, будет эта девочка в штопаном платье, со сбитыми коленками, с руками, перепачканными ягодным соком. Все забудет Пыёлдин, все забудет Цернциц, забудут тюрьмы и пересыльные лагеря, рассыплются в прах небоскребы, и доллары сгорят, как самый последний мусор, забудут они всех встретившихся им на пути красавиц и убийц, но все ярче и осязаемее, все с большими подробностями будет проступать из прошлого девочка, освещенная солнцем.

Так будет, так будет…

Что бы ни случалось с каждым из них в дальнейшем, никуда им не уйти от этого предсмертного видения.

Пыёлдин улыбался во сне и видел в это время, как Ванька Цернциц очищает от скорлупы куриное яйцо, разламывает его, половинку отдает девочке, а оставшуюся половинку еще раз делит пополам и уже четвертушку протягивает Пыёлдину…

Ничего не сказала им девочка, улыбнулась, съела половинку яйца и пошла дальше. Но тут же вернулась и в их перемазанные ладони положила по ягодке. Они смотрели ей вслед с единственным желанием — пусть бы она обернулась, пусть бы на секунду взглянула на них, они ждали ее взгляда, как благословения. И она обернулась, улыбнулась, махнула рукой и скрылась за скрежещущими листьями кукурузы. Или за полыхающими жарким цветом подсолнухами, из которых шустрые воробьи выклевывали созревшие уже семечки, шурша маленькими пыльными крыльями…

И вдруг что-то произошло в сознании Пыёлдина, что-то заставило его содрогнуться не то от боли, не то от радости, не то от какой-то тревожной смятенности чувств. Он открыл глаза, некоторое время смотрел в потолок, словно пытаясь понять, где он, что с ним. Потом резко поднялся и сел, не выпуская узкую ладошку Анжелики — она все это время сидела рядом, боясь нарушить пыёлдинский сон.

Свежий и отдохнувший, как-то даже похорошевший Пыёлдин смотрел на Анжелику, и в глазах его были испуг и надежда.

— Ты кто? — спросил он напряженным голосом.

— Анжелика.

— А твоя напарница в баре… ее как зовут?

— Изаура.

— Так… А кто вино на подносе разносил?

— Тропиканка.

— А почему у вас такие дурацкие имена?

— Я же говорила… когда мы устраиваемся в Дом, имена меняют… Из фильмов берут, из сериалов…

— А твое настоящее имя?

— Настя.

— Так, — Пыёлдин с силой потер ладонями лицо так, что кожа заходила, как приставленная маска. — Так… А сама ты из этого города, местная?

— Мы недалеко отсюда жили… На полустанке. А что?

— Ты меня помнишь? — неожиданно для самого себя спросил Пыёлдин и замер в ожидании ответа, ему казалось, что сейчас, вот в эти мгновения решается что-то важное в его жизни.

— Да, — буднично ответила Анжелика.

— И Ваньку помнишь?

— Да.

— И яйцо?!

— И яйцо, — улыбнулась Анжелика. — Я все помню.

— Так это ты?

— Я.

— Точно ты? — спросил Пыёлдин, и голос его дрогнул, как бы поскользнулся, сдвинулся.

Не отвечая, Анжелика провела прохладной своей ладошкой, узкой, свежей, юной ладошкой по небритой щеке Пыёлдина, и тот, почувствовав, что уже не владеет своим лицом, ткнулся искривленными, несчастными своими мордасами Анжелике в подол.

— Я только что… — начал было говорить Пыёлдин, но не смог продолжать. Прошло какое-то время, пока он снова заговорил. — Я только что…

— Я тоже, — ответила Анжелика.

— Что?!

— Видела тебя во сне.

— Ты спала?

— Немножко… Задремала.

— А где твое платье в цветочках?

— На тряпки пошло…

— Какой ужас! — содрогнулся Пыёлдин. — Какой кошмар… Боже…