— Вначале мы его на чучело огородное натянули…

— И ничего не осталось?! — простонал Пыёлдин. — Ни кусочка? Ни лоскутка?

— Не знаю… Может быть… Там сейчас никто не живет… дом заколоченный, поселок мертвый, пустой… Может, какая-нибудь старуха и осталась…

— О боже, — опять простонал Пыёлдин и, опрокинувшись навзничь, уставился мокрыми глазами в потолок. Анжелика, поколебавшись, осторожно положила божественную свою головку на грудь Пыёлдина и замерла. Его рука поднялась словно бы в колебании, повисла в воздухе и лишь потом медленно опустилась на головку Анжелики. И тут же они как-то одновременно и согласно вздохнули с облегчением, будто долго-долго шли порознь через пустыню без надежды встретить оазис и вот наконец увидели его, подошли к нему с разных сторон и увидели друг друга…

— Ты в порядке? — прошептала Анжелика.

— Да.

— И я в порядке.

— Это хорошо, — ответил Пыёлдин, не открывая глаз.

— Мы выживем? — чуть слышно спросила Анжелика.

— Мы уже выжили… А что будет дальше… Так ли это важно?

— Да, это совершенно неважно, — согласилась Анжелика.

* * *

Цернциц оказался прав, не подвела его сверхвосприимчивая шкура, истонченная до невообразимой чувствительности всевозможными невзгодами, а особенно успехами, которые, как известно, изнуряют, гнетут и в конце концов добивают человека куда быстрее и необратимее, нежели самые страшные поражения. Когда Цернциц в беззаботные и голодные годы шастал с Пыёлдиным по железнодорожным полустанкам в поисках чего стащить, чего поесть, чем поживиться, шкура его выдерживала и холод, и жестокие побои, и самые крепкие выражения, которые только могла произвести разгневанная человеческая мысль. А посылали им вслед эти выражения бешеные от злой беспомощности хозяева дач, садов и огородов, куда друзья наведывались часто и небезуспешно… Так вот, прав был Цернциц, когда говорил Пыёлдину о том, что вздрагивает его шкура, что пробегают по ней волны озноба, стоит ему лишь взглянуть в окно, бросить осторожный и пугливый взгляд за горизонт. Захват крупнейшего банковского сооружения с тысячью заложников взбудоражил страны и народы куда сильнее, чем самые отчаянные похождения арабских, ирландских, индийских, чеченских экстремистов, террористов, фундаменталистов и прочих людей идеи и веры, представителей национальных, религиозных, сексуальных меньшинств. Даже когда Европа вкупе с Америкой, ошалев от колбасного превосходства и умственной неполноценности, всей своей воздушно-стальной громадой, тысячами самолетов злобно набросилась на затерянную в горах сербскую деревеньку, сметя ее за несколько успешных боевых вылетов с лица земли, даже это не взбудоражило мир так, как кандибобер, выкинутый зэком Аркашкой Пыёлдиным.

Да, сильные мира сего вдруг остро и болезненно ощутили собственную уязвимость. Нет, оказывается, ничего, что способно противостоять отчаянному безрассудству, а если к нему еще добавить немного озорства, немного тюремного опыта, немного любви и страсти, то в результате получится сила, которой вообще не было в природе.

Почувствовал это и Цернциц.

Как человек, прошедший суровую, но своеобразную школу жизни, он сразу осознал все открывшиеся перед миром опасности.

Пока Пыёлдин в целомудренной близости с Анжеликой предавался безмятежному сну, Цернциц не отходил от экрана громадного телевизора, который занимал едва ли не всю стену в его кабинете. Провалившись в глубокое кресло и взяв в руки пульт, он переносился из столицы в столицу, с континента на континент, меняя каналы, частоты, программы, а компьютер, встроенный в телевизор, тут же все переводил на единственно доступный ему русский язык с явно приблатненным акцентом.

Белая тарелка антенны на крыше Дома позволяла в мгновение ока переноситься из пляшущей Бразилии в пылающую Индонезию, из порочно-манящей Патайи в аскетическую Аравию, из пивного Мюнхена в не менее пивной Лондон. И во всех программах на экране мелькал его Дом, физиономия самого Цернцица и без конца, без конца фотографии Пыёлдина — то в фас, то в профиль, то в фас, то в профиль. Похоже, телевизионщики мира прошерстили тюремные, лагерные, следственные архивы и извлекли из них все изображения самого опасного террориста мира. Причем портреты Пыёлдина неизменно сопровождались отпечатками пальцев, а то и отпечатками всей его шаловливой ладошки. На всех фотографиях Пыёлдин был улыбчив, и в куражливой его ухмылке легко прочитывалось страстное, неукротимое желание убежать на волю.

Что он и делал.

Во всех последних известиях портреты Цернцица и Пыёлдина перемежались озабоченными физиономиями президентов, премьеров, шейхов, особенно часто мелькали Билл-Шмилл, Шимон-Шимон, Джон-Шмон, которые считались лучшими в мире специалистами по борьбе с терроризмом. Своими предположениями, озабоченностью делились начальники спецслужб, черными тенями по экранам проносились бесшумные вертолеты, самолеты с вертикальными взлетами и посадками, показывались винтовки, у которых из стволов вместо пуль вылетали маленькие атомные бомбочки.

В то же время население планеты пытались успокоить кадрами, на которых бравые ребята в масках и с короткими черными автоматами лбами расшибали стопки кирпичей, пробивали стены, валили, опять же с помощью лбов, столетние дубы. А когда они начинали палить из своих автоматов, то перед ними сразу возникала голая пустыня, что бы там ни было за секунду до этого — город, лес, танки, стада крупного рогатого скота…

Глядя на всю эту демонстрацию мощи, Цернциц улыбался жалостливо и снисходительно. Понимал — чепуха все это. Дом этими игрушками не взять. Он лишь слегка заинтересовался, когда японская дикторша, косоглазо посверкивая хитроумными гляделками, зачитала предложение какой-то секретной лаборатории — сбросить из космической выси на Дом нечто газовое и усыпить всех его обитателей на несколько суток. А уж с усыпленными те бравые ребята в масках справятся наверняка.

Но, поразмыслив, Цернциц успокоился — и газовую атаку из космоса он сможет отразить. Цернциц не заметил даже, как в мыслях он объединил Пыёлдина и себя. Впрочем, этому было вполне разумное объяснение — если Дом подвергнется не газовой, а самой обычной бомбовой атаке, то пострадает в первую очередь он, Цернциц, ведь Дом наверняка будет разрушен…

— Ну что, Ванька, устоим против газа? — неожиданно раздался за спиной голос Пыёлдина.

Цернциц вздрогнул, обернулся — позади него в кресле сидел Пыёлдин. Он выглядел отдохнувшим, свежим и с тем успокоенным выражением, какое бывало у самого Цернцица после недолгого общения с Анжеликой.

Как давно это было, боже, и как недавно…

— Устоим, — вздохнул Цернциц.

— Точно?

— Не думай об этом, Каша… Сбросишь в окно сотню-другую заложников, и все эти газовщики сами отвалятся.

— Тоже верно, — кивнул Пыёлдин. Но осталось в его голосе сомнение. Видимо, предложение Цернцица не во всем его устроило.

— Что тебя смущает, Каша?