Я ничего не ответил. Что тут скажешь.

– Кроме того, – продолжал он, – ты упускаешь из виду одну важную вещь. Город невозможно защитить, по крайней мере от армии такого размера, – просто не получится. Ты, будучи парнем умным, находчивым и изворотливым, заручившись поддержкой всех своих ребят, будешь сопротивляться до конца – я не сомневаюсь. Может быть, наведешь шороху еще на часть моей армии – со своими каменными шарами, требушетами и одному богу известно чем еще из того, что ты придумал, но о чем никому не рассказал. Но в долгосрочной перспективе это не будет иметь ни малейшего значения. Город падет. И все его жители уже, считай, мертвы.

Огуз умолк, и я посмотрел на него.

– Ну и что?

– Что… – Он посмотрел в ответ – будто бы зеркально возвращая ту же эмоцию, что я вкладывал в свой взгляд. – Будь у тебя хоть малейший шанс победить меня – я бы даже не возражал. Сражайся, испытай удачу. Но шансов нет. Твои синие приятели мертвы. И тут ничего уже не попишешь.

– Но?..

Огуз мягко усмехнулся:

– Но. Поскольку ты мой лучший друг и я никогда не причиню тебе вреда – я позволю тебе спасти… ну, скажем, дюжину твоих друзей. Нико Бауцес, префект Фаустин, Артавасдус, Гейзерик…

– Гензерик.

– Да, конечно, Гензерик. Твой верный телохранитель Лисимах, Айхма, само собой, – дочка твоего старого приятеля. И Элия, девушка-плотница. Ты ей нравишься, кстати.

Это еще к чему?

– Чушь собачья, Огуз.

– Нравишься. Осторожно с этим коктейлем, можно попасть впросак – потому что она нравится твоему капитану Никифору, а ты нравишься ей. В любом случае, это семь душ, свободных позиций еще пять. Нет, если ты пожелаешь – выводи две дюжины. Но если решишь оборонять Город от меня до конца – знай, все они точно умрут. Ну, может быть, плотница уцелеет – она млеколицая, а мы своих поклялись не трогать. А остальные… – Огуз провел ребром ладони по горлу. – Если же ты посодействуешь мне – они в безопасности. Все твои друзья. Все, кто важен тебе. Кстати, это не угроза – мол, делай, что я говорю, или твоим приятелям не поздоровится. В нужное время я отдам строгий приказ найти этих людей и помиловать их. Но Нико и Артавасдус скорее умрут, чем сдадутся, в них намертво въелась эта глупая честь синей крови. Лишь немногие из моих офицеров знают остальных в лицо – без твоего участия даже я не смогу помочь. Лишь ты можешь это сделать. Или ты из тех людей, которые будут смотреть, как умирают друзья из-за твоих глупых принципов и столь же глупой гордости?

Видит Бог, Огуза я встретил не в лучшем виде. Люди меняются, но не настолько. Впрочем, я в нем не увидел сейчас ничего такого, что противоречило бы характеру мальчишки, которого я когда-то знал, любил и боготворил. А боготворил я его потому, что он был сильным. Вероятно, только те, кто и сам был слабым маленьким ребенком, могут оценить, что это значило в свое время для меня. В юном возрасте люди не особо отличаются от животных: тот, кто больше и сильнее, правит маленькими и слабыми, и никаких оправданий тому можно не искать, это инстинктивно признается за истину. Маленький и слабый ребенок едва ли сомневается в справедливости системы – он просто думает: «Как плохо, что я уродился маленьким и слабым». Впоследствии он, если хочет выжить, подвешивает язык как надо, учится находить выход из неприятностей и доставать желаемое; увертки ему заменяют рост и мускулы, и такой подход к жизни и зовется взрослым, цивилизованным, умным. Взрослые управляют детьми и командуют ими, потому что они больше и сильнее, могут больнее всыпать. И такое разделение на тех, кто прав и кто правее, имеет гораздо больше смысла, чем все то, во что взрослые пытаются заставить ребенка поверить позже – мораль, правда и неправда, добро и зло. По-моему, так же и правосудие работает; не могу сказать, что когда-либо хорошо разбирался в таких вопросах. Но, честно говоря, я и не пытался в них разобраться толком.

Огуз был большим сильным ребенком, а я – его полной противоположностью. Но Огуз, который мог дружить с кем угодно, выбрал меня. Он берег меня, позволял греться в лучах его славы. Говорят, есть такая маленькая рыбка, которая живет, цепляясь за шкуру щуки. Другие рыбы-хищники ее не трогают. Она питается объедками с щучьего стола, и ничего ей больше не нужно по жизни. Так вот, эта рыбка – я. У меня никогда ничего не просили взамен – даже лести и похвалы, как это принято у богов, но Огузу это было не нужно. Я никогда не спрашивал его о причинах такого поведения, но знаю, что бы он сказал мне. Он сказал бы – брось, мы ведь друзья. Все очень просто.

Подумайте о том, что я рассказал о своей жизни. Когда Огуза больше не было рядом, чтобы защитить меня, я предпринял очевидный шаг – огляделся в поисках другого большого и сильного, кто присмотрел бы за мной, и нашел Империю. Она-то, конечно, требовала взамен многое. Как минимум – надежные мосты, но это ведь еще не продажа души, верно? Конечно, Империя не была особо добра ко мне, но и с кошмарными мучениями я там не столкнулся. Я был полезен, и она мирилась со мной, хоть я и был не того цвета – и тем самым безмерно огорчал наиболее утонченных робуров.

Люди вроде Нико не одобряют мои походы в Нижний город и на Старый Цветочный рынок. Им чужда компания, к которой я привык – воры, мошенники, обманщики, проститутки; особенно последние. Что до меня, у меня со шлюхами проблем никогда не было. Я и сам из их числа.

Какое-то время я ничего не говорил. Огуз улыбнулся мне.

– Я знаю, что ты за человек, – сказал он. – Ради друзей готов на все. Ради старых, как я, и ради новых, из Города. Повезло, не правда ли, что интересы у всех совпадают?

– Ты изменился, – произнес я.

– Нет, – сказал он, констатируя факт, – ни капли. И ты тоже. Просто подумай. Что ты делал с тех пор, как внезапно оказался в Городе главным?

Я ответил с улыбкой:

– Все, что в моих силах.

– И даже больше. Как только у тебя появилась возможность, ты попытался построить Великое Общество. Бедняки до тебя были отрезаны от нормальной городской жизни, труд их эксплуатировался напропалую