Бронеллия я нашел в штабе Зеленых. Весть потрясла и опечалила его – а как иначе: собственная Тема считала его никчемным. Я оставил ему несколько поручений, а после – отправился в Государственный Картулярий.

Картулярий представлял собой старую замшелую башню, маячившую поверх стен храма Возрождения, который много лет назад был полноценным монастырем. Никто так и не удосужился разобрать горы старых правительственных бумаг, хранящихся там, – в основном отчеты для приемной префекта. Я нашел древнего как сама башня клерка, который вроде как знал, где найти то, что я ищу. Времени у него ушло немало, но в итоге он таки откопал в закромах тубус толщиной с мою ногу и вручил мне его, сияя как начищенный гистаменон.

Внутри было не совсем то, что нужно, но благодаря находке я понял, где мои поиски продолжатся – в Архитекторском архиве на Игольной улице. В подвалах там стоит огромный стеллаж, от пола до потолка забитый пронумерованными тубусами. Чтобы найти нужный, мне хватило четырех минут. Уникальный материал: отчет о разрушении улицы в Нижнем городе около ста семидесяти лет назад, карта, описывающая пострадавший район до того, как его не стало, и пара других карт столетней давности и еще одна совсем древняя карта.

– Могу я одолжить все это? – спросил я у архивариуса.

– Выносить любые документы из помещения строго запрещено, – пробухтел он.

– Я буду трактовать это как «да», – сказал я, помахав Великой Печатью у него перед носом.

Вернувшись во Дворец, я узнал, что Бронеллий объяснил своим пятистам диссидентам, в чем они были не правы. Полсотни человек были убиты, многие другие отделались разного рода травмами. Когда есть возможность, я стараюсь не спрашивать, каким именно образом мои подчиненные выполняют поставленные задачи.

Запланированный переворот так и не состоялся. Сенатор Фронто заболел после того, как что-то не то съел, и вскорости умер в корчах. Шесть его сообщников были понижены в должностях и завалены работой – таким количеством, что поди продохни. Решительных настроений после всего случившегося у них не осталось.

Я не поставил в известность Нико и остальных, но все рассказал Айхме. Ну или почти все.

– Итак, – подвела черту она, – что ты собираешься делать?

Айхма похожа на своего отца, но не меньше в ней и от матери. Ее родители оба были полукровками, наполовину млеколицыми; чтобы это углядеть, нужно очень постараться – хотя эти черты в ней есть, их не отнимешь. Мать Айхмы была дочерью переселенца, который зарабатывал на жизнь шитьем шатров – у того в жизни настали трудные времена, и ему в итоге пришлось продать детей по трудовому контракту на десять лет.

(Эти контракты – чудо из чудес местной системы. В теории, как только отработаешь прописанный срок, ты свободен как птица, так что это не рабство, варварский и нецивилизованный подход к делу; но, пока твой контракт действует, хозяин имеет право выставлять тебе счета за еду, одежду, жилье, обучение любому требуемому ремеслу. Само собой, на все это начисляются установленные законом пятнадцать процентов налога, и, к тому времени как контракт подойдет к концу, на тебе повиснет солидный долг, который ты можешь оплатить только трудом, за который тебе платят зарплату, также оговоренную законом; получишь больше – значит, нарушитель. И пока ты отрабатываешь свой долг, ты все так же ешь, носишь одежду, занимаешь жилую площадь. Это не рабство, потому что рабство – мерзость, с которой робуры поклялись покончить. Просто суть та же самая.)

Айхма выглядит как разбавленная версия своей матери. На востоке есть дикари, которые смешивают чай с молоком, – вот и она как тот самый чай. Но ее мать была робкой и доброй ко всем женщиной, никогда не говорящей грубого слова; чувствовалась в ней какая-то особенная безмятежность. Да, характер у Айхмы был скорее отцовский.

– Будь ты на моем месте, – спросил я ее, – что бы ты сделала?

Ее глаза заблестели.

– Ты что, шутишь?

– Скажи мне. Прошу.

– Все очевидно. Соглашайся. Тут нечего и думать. Я вот не хочу умирать. А умирать из солидарности с Империей – и подавно. Толку от этого ни для кого не будет, к тому же они сволочи.

– Ты же из робуров.

– Не совсем, как мне только что дали понять. Это не моя Империя, Орхан, я здесь просто живу. Более того – мы не сможем победить. Я умру, если ты не заключишь с этим типом сделку. Только не говори, что у тебя еще остались какие-то сомнения.

– Я ими под завязку набит.

– И почему? В чем, черт возьми, здесь сомневаться?

Айхма с раздраженным недоумением смотрела на меня:

– Это как… ну вот представь себе, загорелся дом. Что ты делаешь? Хватаешь все, что можешь, и убираешься к чертовой матери. Ты не мучаешься из-за того, что позволил огню победить. Если ты остаешься жив, это не делает тебя соучастником пожара. Орхан, тебе невероятно повезло. Единственный раз в жизни твоя природа сработала тебе же на пользу, а не во вред. Если все еще думаешь о чем-то – подумай о своих друзьях. Поверь мне, это не какая-то там серая мораль. Тут все чертовски однозначно.

– Ты так думаешь?

– Идиот, – сказала она. – Тупой дурак. Сам только что сказал, что Фронто и сенаторы собирались тебя убить. Пятьсот Зеленых согласились им в этом помочь. Если хочешь знать, что думает о тебе репрезентативная выборка общества робуров, – вот тебе готовый ответ. К черту их. К черту всех. Принимай условия.

Айхма попросту выходит из себя, когда сама вещает так пылко и эмоционально, а я стою с каменным лицом.

– А что бы сказал твой отец? – спросил я на всякий случай.

– Ради меня он бы не одну, а две Империи пустил бы коту под хвост. Кстати, ты ему когда-то поклялся…

– …что защищу тебя от любых невзгод, – завершил я. – Да. Это правда.

Она нахмурилась.

– Ты ведь уже принял какое-то решение, верно? Ты никогда не спрашиваешь у меня совета, если еще не решил все сам.

– Я не уверен, Айхма.

– Не уверен?! Что это за ответ?! Возьми себя в руки, Орхан, это очень важно. – Сделав над собой видимое усилие, она понизила голос и смягчила тон. Она может это делать – в крайних обстоятельствах. – Послушай. Ты сделал все, что мог, и справился так, как никто не смог бы на твоем месте. Когда ты только-только прибыл, Город был в считаных часах от тотального уничтожения. И ты это исправил. Ты сдержал их,