еду было бы неплохо упаковать в контейнер и забрать с собой, потому что дома у меня некормленый кот?

Приличные, воспитанные леди о таком не думают.

Миронов взмахивает рукой и переворачивает болтающийся на запястье браслет часов циферблатом к себе. Смотрит на время.

— Минут через 40 буду, — говорит собеседнику в трубке и смотрит при этом на меня.

Я делаю вид, что не слышала, и гуляю по залитому солнцем помещению глазами.

Через 40 минут ему где-то нужно будет быть…

Я не то, чтобы огорчена… я… не знаю.

Я не знаю, что происходит, потому что всё это странно.

В институте разговаривать с Мироновым гораздо легче. Там наша общая территория. Там есть правила поведения, там я — Яна Решетникова, а он — Илья Иванович.

Здесь же…

Здесь мы Илья и Яна.

И это пугающе странно. Я не могу назвать его Ильей вслух. Не могу при всем том, что сама пожираю его, когда мы целуемся.

Я словно отключаюсь, когда его губы на моих, и забываю про все. Когда это произошло? Как это произошло, что мой ненавистный преподаватель вдруг стал кем-то особенным?

Наше безумство сложно назвать отношениями, потому что их нет в принципе. Игра во влюбленную пару перед Аглаей Рудольфовной переросла в жизнь, но по ощущениям наши отношения всё так же остаются игрой. Только в более расширенных границах.

Я не знаю, что мне можно, а что нельзя. Я никогда сама не возьму его за руку и не спрошу первая о чем бы то ни было.

Но я не претендую ни на что.

Возможно, у Миронова такое же помутнее рассудка из-за наших космических поцелуев, и это скоро пройдет.

Я уверена, что это скоро пройдет, потому что Илья сам честно и открыто говорил, что свобода от обязательств — его жизненное кредо.

А для меня он — слишком Илья Иванович, который целуется как божество.

— Извини, — Миронов опускает телефон на стол экраном вниз. Откидывается на спинку диванчика и изучающе делает круг глазами по моему лицу.

Я вновь не знаю куда себя деть.

Я не умею ни флиртовать, ни соблазнить, ни поддерживать беседу, ничего. Я абсолютная деревенщина.

Засовываю под столом руки между коленями и крепко сжимаю их. Стеснение и неловкость — уже давно не про меня, но именно так я сейчас себя ощущаю, когда Илья смотрит на меня по-мужски. Он расслаблен и невозмутим. Уверенный в себе и невыносимо привлекательный.

— Эмм… нам пора, да? — я помню про сорок минут.

Илья складывает руки в замок на столе.

— У нас еще есть время. Торопишься?

Вот. Это оно и есть.

Нам даже поговорить не о чем.

Кроме как бешено целоваться у нас не складывается ни в чем.

— Я? Нет, — поспешно отвечаю.

Возможно, следовало бы сказать — да. Быстрее закончить эту неловкость и забиться дома в подушку, чтобы думать, каким образом все так получилось.

— Ты наелась?

— Что? А, да. Спасибо.

Более чем… обычно этого изобилия блюд на столе нам со Степаном Васильевичем хватило бы на неделю.

Миронов пристально меня разглядывает. Возможно, после сегодняшнего совместного обеда он поймет, что отношения преподаватель — студентка были бы для нас самыми правильными.

— Что тебя беспокоит? — подается вперед, внимательно заглядывая в глаза.

Всё!

Меня беспокоит все!

Я не ранимая барышня, живущая в романтичных мечтах и грёзах. Я прекрасно понимаю, что у нас будущего нет и, собственно, нас тоже нет, но меня беспокоит… волнует то, что я, кажется, в него влюбляюсь.

Я не собиралась в Москве влюбляться.

Влюбленность — это временный пшик, быстро улетучивающийся. Уважения со стороны партнера мне было бы достаточно. Было бы проще.

А теперь, что мне делать со своей влюблённостью? Потому как взаимности у Миронова нет. Её нет. Есть притяжение и химия. У взрослых это, кажется, называется похотью или влечением.

— Меня беспокоят проблемы миграции ушастой совы и налогообложения Никарагуа, — увожу взгляд в сторону.

— Яна, — гремит голос Миронова.

— Что, Илья Иванович? — с вызовом поворачиваю голову к нему. Будет лучше, если мы поругаемся. И закончим с этим всем. Ненастоящим. Придуманным. Странным. — Что вы хотите от меня услышать?

— Не выкай, Решетникова, — цедит сквозь зубы и провожает взглядом проходящую мимо женщину, которая косится на нас. Вот, даже она считает, что мы не подходим друг другу. Ну не смотримся мы рядом. — Я давно не мальчик и сглатывать детские капризы не собираюсь. Если тебя что-то волнует, говори прямо.

— По-вашему я ребенок? — оскорбляюсь.

— Ты даешь повод так считать, — невозмутимо поясняет.

— Тогда, может, не нужно это все? — обвожу стол рукой.

— Что именно? — складывает руки на груди. Миронов выглядит так, словно разговаривает с неразумным дитем.

— Ну… эмм… начинать отношения, — мой голос похож на жалость. Неуверенную жалость. Я жалкая.

Илья задумчиво почёсывает подбородок, а затем резко встает.

Я смотрю на него снизу вверх, чувствуя, как в крови разливается паника. Ужас. Страх, что он сейчас меня поднимет и скажет: «Нам действительно не нужно было этого делать».

Слежу за Ильей, который бросает салфетку на стол и огибает его. Я как испуганный зверек ожидаю неминуемого.

Нет, нет, нет… пожалуйста. Не выбрасывай меня.

Миронов хватает меня за предплечье.

Грубо.

Принуждает подняться, практически выдергивая из-за стола. Обхватывает мое лицо рукой, а второй притягивает к себе.

Я не успеваю даже вдохнуть, как он обрушивает свои губы на мой удивленный рот.

Ну и всё.

До свидания.

Мне безразлично, что мы делаем это стоя в кафе у всех на виду.

Мне безразлично, что его ладонь сжимает мою ягодицу, и как-то до лампочки, что я вжимаюсь в его тело, чувствуя, как напрягаются его плечи и всё то, что ниже пояса.

Мне плевать, что нас видят. Плевать на весь мир. Потому что мой мир сдулся до одного вдоха, который мы делим на двоих.

— Еще сомневаешься? — губы Миронова отрываются от моих и мне становится холодно. Озноб пробегает гусиными пупырышками.

— Кажется, нет… — моя голова кружится. Кружится от его запаха и вкуса.

— Кажется? Ладно, — его губы вновь на моих и мне вновь жарко. Я плавлюсь! — А теперь? — отстраняется и удерживает мое ватное тело в руках, потому что я всё. Я куда-то улетела.

— Теперь нет.

Я не вижу, а скорее чувствую, как