отношении земли к небу, плоти к духу, человека к Богу родилось христианство, Догмат о Богочеловечестве утверждает совершенное равенство плотского – духовному, земного – небесному, человеческого – божескому в существе Христа. Но человеческий опыт христианства – по преимуществу монашеская, отшельническая, от земли отошедшая святость – не вместил и не воплотил догмата: духовное возобладало над плотским, небесное – над земным, божеское – над человеческим»[513]. Однако почему же «божеское» должно быть «совершенно равно» «человеческому» хотя бы и в существе Христа? что это за «равенство», на каких весах происходит взвешивание? Подобное «равенство», в действительности, это одна лишь симметричность богословских формулы: Христос – «совершенный Бог и совершенный человек», что никак не уравнивает онтологически Божество и человечество, две Христовых природы. Не стану однако здесь оспаривать столь уязвимые для критики воззрения Мережковского: моя преимущественная цель – дать их описание. – Мережковский исключительно ценил европейский Ренессанс, спасший, по его мнению, человечество от «христианского буддизма» – полного торжества неот-мирной аскезы. Но вот, он признает, что возрождение язычества было одновременно «отречением от самого христианства» – оплотнением, заземлением духа, возобладанием начала человекобожеского над богочеловеческим. И ныне стоит задача их соединения – не только в догмате, но и «в религиозном делании, в святости»: Мережковский видит императив современности (и свой собственный императив) в «сведении христианства с неба на землю»[514]. Средоточием этого настроения у него становится – фигура? концепт? – «Земного Христа», обретение которого отождествляется им с русской идеей[515]. Для исследователя особенно важно то, что Мережковский указывает здесь на своих предшественников. Это отреченная русская мысль в лице масонов и сектантов, но и таких диссидентов от православия, как новейшие «тайнозрители духа», пророки в обличье писателей: «Вся русская мистика от Новикова и Лабзина до Владимира Соловьёва и Достоевского, всё русское сектантство от хлыстов и скопцов до штундистов и духоборов говорили или молчали, – потому что не умели сказать, – об этом же». «Вся Россия – об этом, только об этом – о Христе Земном», включая сюда и «революционную общественность» – Савинкова с его замыслом цареубийства, а вместе и Религиозно-философские собрания, инспирированные Мережковскими: в статье «Земной Христос» эти собрания именуются немного-немало, как «собором»[516]. Но если есть «собор», значит, существует и соответствующая ему Церковь; так Мережковский намекает на то, что созданная им, вместе с супругой, секта – ничто другое, как Церковь Земного Христа[517].

Итак, с «земным Христом» в 1910-е годы Мережковский соотносит пафос революции, как социальной, так и духовной, – пафос борьбы за земную справедливость. В «Иисусе Неизвестном» сходные революционные идеи возрождаются в главе «Бич Господень»: именно в таком ключе в ней трактуется евангельский эпизод изгнания Христом торговцев из храма. Здесь мы имеем дело со своеобразной, возникшей на русской почве теологией освобождения, облечённой художественной экзегезой Мережковского в яркие образы. Невольно для себя Мережковский прибегает к стилистике голливудских исторических фильмов, когда описывает «великое Гананово[518] торжище: «скотный и птичий двор; множество лавок и лавочек, где продавались жертвенная соль, мука, елей, вино и фимиам <…>» (с. 442), – все эти необозримые торговые ряды, оглашаемые «звоном серебра на меняльных столах, хлопаньем голубиных крыл в бесчисленных клетках»: «Брань, клятвы, крики, вопли торгующих, так как только сыны Израиля торговаться умеют, жалобное блеянье овец и мычанье быков, чуявших кровь близкой жертвенной бойни, – всё сливалось в один оглушительный хор» (с. 443). И когда Иисус свил из веревок бич и погнал из храмовых дворов «не только четвероногий скот» (с. 444), именно тогда «началась “революция”» (там же) – кровавое побоище двух толп разделившегося народа Израиля. Так Мережковский вписывает в лицо Христа черты Революционера – «Освободителя» (с. 447). Но более того, саму суть христианства он усматривает именно в революции – «перевороте». Такова его интерпретация евангельских слов (Мф 18, 3) «Если не обратитесь <…>, не войдете в Царство Небесное»: «не обратитесь» – т. е. «не перевернётесь, не опрокинетесь» (с. 446). Правда, это место у евангелиста выглядит совсем иначе: «Если не обратитесь и не будете как дети, не войдете в Царство Небесное», – речь идёт на самом деле не об этическом или аксиологическом «кувыркании», но об умалении – уподоблении детям. Однако слова о детях, ему в данный момент ненужные, Мережковский из цитаты исключает; предельно вольное обращение с евангельским текстом – вообще неотьемлемая черта его экзегетики. «Обращение» для него – это переоценка всех жизненных ценностей (по призыву Ницше) – заступление зла на место добра, т. е. должного, и наоборот. На всех этапах творчества Мережковского Иисус видится ему революционером, разрушающим не один лишь иерусалимский храм[519], но и все храмы-церкви на земле ради «воздвижения единого Храма – нерукотворного, Церкви Вселенской» (с. 446): это и будет «сверхисторическая Божественная Революция» (с. 448). Конечно, в принципе можно назвать «Революцией» грядущее преображение тварного мира в Новый Иерусалим Апокалипсиса, – это было чаянием всего Серебряного века. Но вот, наряду с этой словесной игрой, Мережковский оправдывал – более того, реально поддерживал террориста Савинкова и авантюриста Керенского; крах старой России – его неизбывная скорбь в эмиграции – был подготовлен и его, Мережковского, литературно-общественной деятельностью…

В ТД Мережковский, понимая под обновлением христианства ницшезацию христианских идей, уже сделал опыт сомнительного симбиоза – мысленного объединения в новое «божественное» существо Христа Евангелия и «Диониса» Ницше (или Заратустры, – в любом случае антихриста). Вплоть до 1920-1930-х годов в сознании вождя «Нашей Церкви» шла работа по эллинизации[520], а точнее – объязычиванию евангельского образа Христа. В середине 1920-х гг. плоды этой работы обнаружились в книгах «Тайна Трёх. Египет и Вавилон» и «Тайна Запада: Атлантида – Европа»: в них Мережковский предпринял герменевтическое изучение древних языческих культов и мистерий вплоть до гипотетических религиозных действ погибшей в волнах потопа Атлантиды. Религиоведческие, в видимости, данные труды Мережковского имели однако отнюдь не учено-описательную цель. Представляя читателю лики языческих богов, автор «Тайны Трёх» и «Тайны Запада» был обращен к Иисусу Неизвестному, грядущему Христу Апокалипсиса. Косвенно шла проповедь Третьего Завета, который Мережковский возводил к религиям Египта и Вавилона, – едва ли не самой Атлантиды[521].

В ТД проблема соединения христианства с язычеством ставилась в самой общей, абстрактной форме. Предприняв в 1920-е годы достаточно серьёзное изучение древних культур[522], Мережковский хотел подвести под свои построения надежный идейный фундамент и представить себя самого в качестве основателя новой религии (если угодно, – её благовестника). Искомое им соединение Христа и антихриста провозглашается в 1920-е годы не в прямой, грубой форме, как в ТД, но маскируется под ученое исследование. Мережковский преследует при этом ту же