class="p1">Степан ушел. Рядом с Николаем Конопляным, в его шапке, в пальто, он был похож на заезжего гостя из Москвы. Конечно, они пройдут через фабричные ворота. Хозяйского сына и его гостя остановить никто не вздумает. А если и остановят, Николай сумеет ответить.

Но мне что же надо делать? Степан предсказывает: стачка сорвется. Но беда может быть горше: не поражение страшно, а неверие в себя и в свои силы, — все пойдет тогда у коноплинских рабочих к разочарованию, к распаду, к сомнению в возможности победы. А те, кто слышал у Агаши мои призывы к стачке? Для них я мог бы быть сейчас большой поддержкой, мое отсутствие, — какими бы деловыми доводами они сами это отсутствие ни оправдали, — все-таки будет для них досадно. Мне надо быть сейчас там, среди них. Но риск? И я снова вспомнил Сундука, как он говорил нам перед митингами у ворот: «Прорывайтесь через все чертовы заграждения, лишь бы вас услышало как можно больше людей».

И я решил немедленно идти в ткацкий корпус, куда, по словам Степана, жандармский офицер велел «согнать» рабочих. Решил, и мне сразу стало легко, и на душе стало спокойно, но это было особенное спокойствие, которое я очень люблю, когда оно приходит: спокойствие бодрствующее, как ясным солнцем освещенное, когда все в тебе сцеплено в прочном равновесии, когда все хорошо видишь и когда вполне готов к любому прыжку, и к защите, и к нападению, а в глубине где-то стучит и ходит ходуном зажатое силой воли нетерпение и напряженное ожидание.

Теперь дело было только за тем, чтобы не остановили и не помешали мне войти в здание ткацкого корпуса. Но, еще не выйдя из дому, я натолкнулся на задержку. Столовая, через которую надо было пройти, оказалась полна народу. Здесь были Елена Петровна, Пияша, монашенка Серафима, сам Архип Николаевич и среди них Настя.

Что у них случилось, я не застал начала; что сказала Настя, я не слыхал. Я видел только, как Архип Николаевич на какие-то слова Насти бросился к ней… и отступил.

Вид Насти был необычен. И не то, что она была бледна до синевы, а в одежде такой я ее еще не видывал: на ногах были лапотки с чистой холщовой подверткой, на плечах короткая кацавейка, под ней домотканая холстинная полосатая двухцветная панева. Настя положила перед Еленой Петровной на одно кресло высокий ворох верхней одежды, платьев, белья, цветных шалей, а на другое кресло калоши, ботики и немало разнообразной обуви.

— Вот все ваше здесь, все, все до ниточки. Ничего мне вашего не нужно — ни заработанного у вас, ни подарков ваших. От вас чтоб ничего у меня не было!

— Да какой же пес тебя лизнул, шалава ты этакая? Куда же ты собралась? — пустилась причитать Пияша.

— В монастырь. Служить здесь больше не буду, не хочу, не желаю. Грех здесь оставаться: место нечистое и проклятое, тетя Пияша. И простите вы меня Христа ради, Елена Петровна.

— Ну, держись, Настюшка, — закричал Архип Николаевич, — я тебя сейчас проучу! Дай-ка мне ремень от меховых моих брюк, Пияша. Я ее отстегаю.

Женщины ахнули. Пияша заплакала и не тронулась с места. А Настя сказала спокойно:

— Это в вашей власти, Архип Николаевич. Я покорюсь. Но видит бог, он все видит, он видит… — И вдруг закричала: — Бог видит, что вы — окаянный мучитель!

Архип Николаевич посмотрел на Настю пристально, как бы не узнавая ее. Все замерли. Все молчали. Архип Николаевич укоризненно покачал головой:

— Дура!

Потом он повернулся, неторопливо подошел к столу, поправил стул, сел и, как будто ничего не случилось, спросил:

— А навагу почему не подаете? Ждать буду? Ну-ка, живо! Расходитесь-ка по своим делам! Чего стали? Что это за Нижегородская ярмарка такая! А эту самую девчонку рассчитать и за хвост да на мороз! Тоже, в монастырь собралась! Побираться пойдешь, а не в монастырь. Я скажу — и не возьмут в монастырь. А возьмут — узнаю и велю выгнать.

Голос Архипа дрожал от бешенства, спокойствие его было напускное.

Раздвинулась портьера, и выплыла из внутренних комнат Ксения Георгиевна. С порога она полюбовалась на Архипа Николаевича.

— Вот так воин! С девчонкой сладил! Вот это воин! Вот это герой!

Архип закричал:

— Замолчи!

— Зачем мне молчать! Я в восторге от тебя, воин! На своих воет, а перед чужими хвост поджал. Фабричных-то испугался, Архип Коноплин.

Архип Николаевич вскочил, схватил стул и запустил им в Ксению Георгиевну. Стул ударился о притолоку и упал у лежанки с протяжным, дразнящим дребезжанием. Поднялся визг и суматоха. Я быстро проскочил через комнату, накинул пальто и вышел.

Фабричным двором я прошел без помех. Шпики, расставленные Шольцем, наверное, приняли меня за фабричного служащего, который направляется на поддержку хозяйских сил в ткацкий корпус.

При входе в корпус чернела небольшая толпа, понемногу втягивавшаяся в хлопающую дверь на блоке. Из двери вырывался белесоватый терпкий пар.

Вслед за другими я поднялся по узенькой железной лестнице с резными узорчатыми ступенями на третий этаж душного ткацкого корпуса.

Созвать рабочих на третий этаж — это была, конечно, тактическая хитрость ротмистра: с третьего этажа труднее скрыться тому смельчаку, который решился бы в присутствии жандармов и шпиков подбивать рабочих на непокорность.

Чем выше я поднимался, тем гуще и теснее становилась толпа на лестнице. Разговоров почти не слышно было, хотя все знали друг друга: обменяются беглой улыбкой, недоуменным пожиманием плеч, — попали, мол, в переделку, — и молчат. Чувствовалось вялое безразличие, чего я больше всего опасался.

Со мною рядом пробирался кверху старичок, все время ежившийся от холода и старавшийся согреть озябшие, посиневшие руки.

— Что, отец, жарко? — спросил его, смеясь, молодой паренек, стоявший на площадке у входа в просторное пустое пропыленное складское помещение с рельсовыми переводинами на потолке, поддерживаемыми тонкими деревянными столбами.

— Какая жара? Зябко что-то, — ответил старик.

— Смотри, не пришлось бы взопреть, как поддадут пару!

— Пар костей не ломит.

— А ребра вышибает.

Намек был слишком обнажен. Мужчины засмеялись. Женщина же, стоявшая поодаль и слышавшая только смех, проворчала:

— Выбрали время зубы скалить!

Из складского помещения донесся голос Федора Игнатьевича. Управляющий приглашал рабочих входить.

Люди тронулись нехотя, нерешительно, сбиваясь в кучки. Поодиночке вступать в зал избегали. Каждый старался не выделяться и пройти по возможности незамеченным. Это тоже был знак недобрый: я по опыту знал в людских толпах эти показатели неуверенности и нерешимости.

Я вошел, спрятавшись за спины шедших впереди меня, и нырнул в темный уголок в самых задних рядах. Там я держался за деревянной колонной, выжидая,