перестал думать о том, сколько времени прошло с тех пор, как меня сюда водворили.

И вот как-то я услышал шаги, приближавшиеся к моей камере, затем щелкание ключа в замке. Вошли два надзирателя. Велели выходить.

В конторе находился Шольц; он был пьян, горячился, кричал, торопил.

Меня шатало от слабости, когда я очутился на воздухе. Сколько же я провел времени в тюрьме? Думаю, не меньше двух недель.

Мы тронулись по направлению к вокзалу. По дороге я впал в полузабытье и задремал.

У начальника станции ротмистр Шольц потребовал для нас закрытое купе. Я узнал, что меня везут прямо в московское охранное отделение.

Во время объяснений с начальником станции в кабинет вошел артиллерийский офицер. Вид его привлек и сразу занял мое внимание. Не раз уж я замечал за собой, что в положении арестованного становлюсь любопытен ко всему окружающему внешнему миру. От того ли это, что по инстинкту приглядываешься, не подвернется ли какая лазейка, не произойдет ли какая случайность, которую можно будет обернуть на пользу, или же совсем от другого, не от настороженности внимания, а от праздности. Как ни покажется странным, в душевном состоянии арестованного рядом с встревоженностью самочинно укладывается и некоторое ленивое безразличие, как будто говоришь себе: «Спешить уже больше некуда, так отчего же и не посмотреть, что вокруг делается».

В осанке и в движениях артиллерийского офицера были отчетливость, легкость, сухая строгость, а во взгляде залегла усталая печаль. Шольц козырнул офицеру разухабисто, — он, видно, сильно выпил. Офицер ответил скупым броском руки и обратился прямо к начальнику станции:

— Я еду по казенной надобности, с секретными документами. Мне положено отдельное купе.

Шольц отрекомендовался и объяснил, что везет политического арестанта и тоже нуждается в отдельном купе. Офицер нервно пожал плечами и отвернулся, предоставив начальнику станции поступать, как будет угодно. Мне показалось, что в его грустных глазах мелькнуло презрение, когда он взглянул на жандарма и шпика. Безотчетно артиллерист мне нравился.

В вагоне было два закрытых купе, каждое возле выходов на площадку. Одно отвели нам, другое — артиллеристу.

До отхода поезда оставалось много времени. Шольц отправился в буфет. А меня шпик и жандарм «препроводили в вагон». Сейчас их очень занимало, сумеют ли они «закусить» на вокзале. Шпик был недоволен Шольцем и высказал это жандарму:

— Понимай он обо мне, об тебе как об человеке, он велел бы наручники взять. И было бы всего делов — надеть на фраера. А нам бы — гуляй по одному в очередь в третий класс, в буфет. Так он нет тебе, чтоб о нашем брате подумать: эксплуатирует нами.

И еще они высчитывали, сколько им будет положено за поездку в Москву прогонных и прочее. Шпик и тут мрачно упомянул о Шольце:

— Особенно не зарься: он норовит побольше себе в карман. С этого камня лык не надерешь.

— Да уж, оно уж известное дело, — отозвался зло жандарм, — не жди от кошки лепешки, от собаки блинов.

Из их разговора я уловил, что мне хоть и «положено» «путевое довольствие», но я не получу его: «В тюрьме небось нажрался».

Ротмистр пришел в сопровождении еще одного жандарма. Он осмотрел купе, попробовал, легко ли ходит ручка двери, посвистал, покурил, затем взглянул на часы:

— Времени еще охапка!

Какая-то мысль возникла в его мозгу. Он игриво улыбнулся этой мысли и сделал условный знак шпику:

— Фик-фок на правый и на левый бок!

Шольц вышел, а шпик сейчас же запер купе изнутри… И трое этих людей, два жандарма и шпик, избили меня.

Они били меня издевательски, зверски. Но не тронули лица. Был во время избиения короткий миг замешательства: в дверь постучали. Жандармы и шпик остановились, но не отозвались. Стук повторился. Один из жандармов вышел, закрыв за собой дверь. До меня донесся голос артиллерийского офицера. Он что-то спросил, жандарм ответил:

— Ваше благородие, по приказу их благородия насчет каких вопросов об арестованном ничего не позволено и все запрещено.

Вернувшись в купе, жандарм снова запер дверь изнутри. Шпик спросил:

— Он?

— Он.

Жандарм с новым, подогретым бешенством ударил меня. Шпик выскочил из купе, но скоро вбежал обратно.

— Чего он там? — забеспокоился жандарм.

— Ничего, ходит по вагону и, видать, шибко не в себе.

— Ходи, ходи, сволочь паршивая, пока самому харю не отгладили!

Шпик сделался от усталости багровым. Он очень был недоволен мной:

— Ишь глядит как истукан! Все они такие, черти. Бей, не бей — им все одно. Коль и охнет, так и то вприкуску. Чугунные они, что ли?.. Не иначе — колдовство какое знают.

Ротмистр вернулся и сделал вид, что совсем не интересуется тем, что могло без него произойти. Он приказал только «освежить воздух» и подержать дверь в коридор приоткрытой, достал из кармана флакончик с одеколоном и побрызгал вокруг себя.

Вагон наш был уже прицеплен к поезду, но посадка не началась и никого, кроме нас, в вагоне еще не было.

Ротмистр отпустил одного из жандармов, а сам снова отправился, очевидно в буфет, — он был уже достаточно навеселе.

Шпик и оставшийся жандарм вышли в коридор, не прикрыв за собой дверь. Судя по голосам, они расположились покурить у выхода из коридора на площадку.

Я остался в купе один. «Надо действовать», — сказал я самому себе. Обычно, когда получаешь возможность сосредоточиться, первая мысль — о том, что предпринять, что сделать.

Минуты идут… Неужели не придумаю ничего? Перед глазами у меня низенькая лесенка-стремянка… Что, если ею выбить окно, а затем выпрыгнуть? Но звон стекла услышат шпик и жандарм. Да и невероятно, чтобы на путях никого не оказалось… Полетят разбитые стекла, человек прыгнет из окна… это привлечет внимание, и найдутся охотники ловить, кричать. Нет, это не выход… это уж расчет на невероятное. А может быть, проскользнуть незаметно в коридор и пробежать к противоположному концу вагона, а оттуда выйти через площадку? Однако это опять расчет на невероятное. Ведь невероятно, чтобы шпик и жандарм не оглянулись, обязательно они будут следить за купе, держать его дверь в поле зрения. Невероятно, чтобы они отвернулись за чем-нибудь как раз в то самое мгновение, когда я скользну из купе в вагон.

Но, черт возьми, невероятное-то, может быть, и надо попробовать. Любой наш противник средней предусмотрительности обязательно рассчитает и примет предупредительные меры на все вероятные случаи. Ведь теперь шпик и жандарм рассчитывают, что я обессилен, что я сейчас ко всему безразличен. И вдруг я сделаю ход совсем невероятный и тем застигну их врасплох! «Невероятное-то» ведь предусматривают только очень редкие: решимость-то ведь