поиск уединения были единственно возможным способом защитить себя, починить то, что еще можно было починить. Я получил от него несколько открыток без текста из Мадрида, Рио-де-Жанейро, Сан-Паулу, Лос-Анджелеса… Перед отъездом Камиль передал мне ключи от мельницы. Потребовалось три недели, чтобы набраться смелости и вернуться в Сент-Арну-ан-Ивелин.

Парк оказался больше и красивее, чем я помнил. Волшебная декорация из воды, деревьев, поросших травой дорожек и мостов через реку, у которой росли плакучие ивы, поражала воображение. Я не мог поверить, что Камиль выкупил собственность нашего отца и она снова стала частью наследия «семьи». Сначала я почувствовал себя чужаком, нежеланным гостем; мне потребовалось время, прежде чем я осмелился войти в дом.

Без прежней мебели и работ Йозефа интерьер показался мне неузнаваемым, но постепенно, благодаря нескольким неизменным элементам — старому колесу, кухонным стенам, облицованным синей дельфтской плиткой, и монументальному камину — образы детства всплыли на поверхность. Я побродил по комнатам и поднялся по лестнице; долго стоял на последней ступеньке, глядя вниз и пытаясь представить сцену, свидетелями которой мы с Камилем были тридцать пять лет назад.

Войдя в примыкающую к дому мастерскую, я не поверил своим глазам. Огромная комната была забита полотнами: они стояли у стен и лежали на полу, образуя тут и там шаткие пирамиды, между которыми приходилось двигаться с большой осторожностью. Я спрашивал себя, как Камиль может работать в таком хаосе. Я стоял на пороге, ошарашенно глядя на результат двадцатилетнего творческого созидания, и чувствовал себя первооткрывателем. В тот день я сфотографировал на телефон добрую половину работ, чтобы показать их Матье, надеясь, что Камиль не разозлится. Я был убежден, что их нужно открыть миру и это поможет брату излечиться.

* * *

В октябре, когда мир потряс беспрецедентный банковский и финансовый кризис, мою мать, после четырех месяцев предварительного заключения, освободили из-под стражи на основании нового психиатрического заключения, в котором был сделан вывод о том, что приговор, вынесенный сразу после случившейся трагедии, должен быть смягчен. По мнению мэтра Геза, суд вряд ли состоится раньше чем через год. Решение было связано не только с волнением, вызванным этим делом в обществе, но и с заявлениями некоторых интеллектуалов и политиков, превративших историю Нины Кирхер в символ насилия в отношении женщин в нашей стране.

По моей просьбе бывший муж Марианны провел небольшое расследование, чтобы найти следы моих бабушки и дедушки по материнской линии. В конце 1970-х отец Дениз был втянут в громкий скандал с недвижимостью, стоивший ему большей части состояния. Погрязнув в долгах, которые не смог выплатить, он покончил с собой на вилле, куда на следующий день должны были прийти судебные приставы. Дед застрелился, приставив к подбородку дуло дробовика. Никакого письма он не оставил. Моя бабушка, много лет страдавшая неврастенией, закончила свои дни в женевском доме престарелых, где и умерла во сне в 1989 году — видимо, от старости.

Через несколько дней после освобождения моей матери мы провели неделю на мельнице. Мы с Камилем до изнеможения работали в заброшенной части парка, подрезая деревья. Мод и мама восстанавливали изначальный интерьер, расставляя на прежние места мебель и безделушки, пережившие многолетнее забвение. Дом постепенно оживал, хотя мы не знали, какой могла бы быть наша жизнь, если б мы перестали притворяться.

К моему великому изумлению, Камиль, не особо противясь, согласился выставить свои работы. Однажды днем Матье пришел на мельницу, чтобы сделать первый отбор — до этого он видел картины только на фотографиях. Я позволил ему долго бродить по мастерской одному. Он рассматривал их с азартом ребенка, который долго мечтал о сокровище и наконец-то нашел его. Переводя взгляд с одного холста с изображением лестницы на другой, я думал о фразе Пикассо: «Всякий акт созидания изначально есть акт разрушения».

Вечером мы ужинали при свечах. Моя мать казалась одновременно безмятежной и отсутствующей. Камиль много пил, и никто не упрекал его за невоздержанность. Мы с Мод, как могли, пытались поддерживать разговор. Все знали, что ничто не будет прежним, да никто этого и не желал. Атмосфера была странной, чуточку нереальной, но менее неловкой, чем я опасался. Иногда у меня даже возникало мимолетное ощущение некоего счастья, отгонявшее отвратительное липкое чувство, что я упустил главное в жизни и понял все слишком поздно.

* * *

Что касается Марианны… После моего отъезда из Антиба я почти ежедневно звонил ей. Мы могли говорить часами, до поздней ночи, не замечая, как летит время. Дом Святой Марии не стал запретной темой, но мы старались не ворошить прошлое, желая узнать друг друга и пытаясь забыть обстоятельства, при которых встретились. Эти отношения на расстоянии были странными, но полными очарования, так сильно отличавшимися от проходных эпизодов, которыми я заполнял свою жизнь в последние годы. «Нет худа без добра», — гласит пословица. Хотя это трудно было признать, но, возможно, смерть Далленбаха косвенно спасла нас с Камилем. Я не уверен, что, будь у меня выбор, я захотел бы вернуться в прошлое до трагедии, разыгравшейся в отеле.

Марианна приехала на три дня в Париж на исторический коллоквиум в Сорбонне. Первоначально ее участие не планировалось, но она буквально выкрутила руки Бертле, чтобы получить право представлять Лозаннский университет. Мы снова встретились и почувствовали смущение пополам с возбуждением, характерное для начала любых отношений. Все свободное время я показывал ей Париж, который она плохо знала, водил в мои любимые рестораны. Мы много смеялись. Мы были на одной волне, и я представлял, что другим клиентам мы кажемся парой, и не мог вспомнить, когда в последний раз приглашал женщину на ужин, не одержимый идеей переспать с ней. Иногда в разговоре вдруг наступало неловкое молчание, словно между нами вставала тень. Но Марианна легко прерывала его смехом или неожиданным замечанием.

Я каждый раз провожал ее в отель, ни разу не поднявшись в номер, хотя чувствовал в ней желание, по силе соразмерное моему. Меня не сдерживали угрызения совести, но хотелось продлить эти особые отношения, хранить их в шкатулке, как драгоценности, которые никто не осмеливается носить.

В последний вечер, когда мы стояли перед входом, пошел дождь, как в ту ночь в Лозанне, когда я не смог использовать свой шанс. Я видел по ее взгляду, что Марианна тоже вспоминает ту сцену и наше несостоявшееся свидание. На этот раз я ее поцеловал.

— Знаешь, я очень хотел бы познакомиться с Эмили…

Она рассмеялась.

— С моей дочерью?

— Ты знаешь еще одну? В общем, если ты согласна…

— Ничто не доставило бы мне большего удовольствия, Тео, — ответила Марианна. — Ее голос прозвучал искренне. — Ты знаешь, что через три недели начинаются каникулы? Эмили будет со мной весь июль.