— Закрой глаза.

— Зачем?

— Закрой, тебе говорят!

Она улыбнулась, но подчинилась.

— Закрыла.

— Подумай о месте, в котором всегда мечтала побывать, в любой точке планеты.

— Но…

— Не думай слишком долго! Просто назови место.

— Амазонка… Я мечтала побывать там, когда была маленькой девочкой, но мой кошелек не позволял. — Марианна открыла глаза.

— Передай дочери, что этим летом мы поедем именно туда.

— Ты серьезно? На Амазонку?

— Абсолютно серьезно. Я обо всем позабочусь, вам нужно будет только собрать вещи.

Марианна вскрикнула, бросилась в мои объятия и осыпала меня поцелуями, и я наконец почувствовал себя безмятежным, счастливым, избавившимся от мучений.

Когда я ушел от нее той ночью, мое сердце колотилось как сумасшедшее. Бредя по улицам Парижа, я в глубине души знал — с уверенностью, которую в эти благодатные минуты дарит вам любовь, — что Марианна станет женщиной моей жизни. Моей новой жизни.

10

Я никогда не обращал особого внимания на свою корреспонденцию. У меня есть дурная привычка складывать конверты на столик у двери и обещать себе «позаботиться» о ней на следующий день. Но в тот день — ровно за неделю до моего отъезда в Лозанну к Марианне с дочерью — мое внимание привлекло письмо, извлеченное из почтового ящика. Его переслал мой художественный агент. Иногда я получаю письма от людей, которые просят совета или рассказывают о моем отце; такие послания могут надолго застрять в коридоре… Но тут меня зацепил обратный адрес — Лозанна. Написала его неизвестная мне Николь Керн.

Я открываю конверт и вынимаю две страницы, исписанные старательным и чуть старомодным почерком. Письмо написано две недели назад. «Уважаемый господин Кирхер, я долго колебалась, прежде чем написать вам…» Заинтригованный, я начинаю читать по пути в гостиную и через десять строк застываю посреди комнаты. Пульс ускоряется, от волнения перехватывает дыхание. Дочитав, падаю на диван. Мне нет нужды перечитывать письмо, это ничего не добавит.

Я пребываю в отключке. Все становится на свои места, но я все еще отказываюсь смотреть реальности в лицо.

Опомнившись, бегу в кабинет за папкой из дома Святой Марии и начинаю лихорадочно перебирать документы, пока не натыкаюсь на регистрационную карточку.

Основание для интернирования: побег и сексуальная безнравственность.

Подпись директора: Анри Брюнер.

У меня все еще есть надежда, что отправительница ошиблась в датах. Я включаю компьютер, вхожу в интернет, делаю запрос: Марианна Брюнер.

Во время обеда в Лозанне Марианна сказала, что Дюссо — это ее фамилия по бывшему мужу. Я просматриваю скудные результаты и нажимаю на предлагаемые профили в социальных сетях. Этому имени соответствуют четыре профиля. У первых трех есть фотографии, но ни одна не соответствует Марианне. На четвертом вместо фотографии — картина Шагала, та самая, которую я видел в ее кабинете в университете. Нажимаю на аватарку. Профиль закрытый, но две позиции видны:

Возраст: 37 лет

Место работы: Лозаннский университет

Сомнений не осталось. Брюнер — действительно девичья фамилия Марианны. Ее отец был директором дома Святой Марии не только в начале 1970-х, как она утверждала, но и в то время, когда там находилась моя мать.

Я кладу письмо на стол и медленно перечитываю. Каждое слово — заноза в сердце.

Уважаемый господин Кирхер,

Я долго колебалась, прежде чем написать вам, не столько из-за недостатка смелости, сколько потому, что испытания, которые пришлось пережить вашей матери в последние месяцы, пробудили во мне чрезвычайно болезненные воспоминания. Я обращаюсь к вам сегодня, потому что осознаю: молчание слишком тяжким бременем лежит на моей совести. Я следила в прессе за ходом дела Далленбаха, а также за расследованиями, проведенными журналистами в отношении системы интернирования, жертвами которой стали тысячи моих сограждан при полном равнодушии общества. Вот так я и услышала о вас. Я знаю, что ваша мать ожидает суда, и считаю, что мои показания могут быть ей полезны: мы почти ровесницы, наши истории во многом схожи. Кроме того, я разрешаю вам использовать это письмо в любых целях, которые вы сочтете необходимыми, и обязуюсь повторить свои показания в суде, если это позволит пролить полный свет на практику, которая имела место в доме Святой Марии, и на преступления, совершаемые там персоналом.

Я была заперта в доме Святой Марии в апреле 1968 года, когда мне было 16 лет. Как и многие осиротевшие дети, я попала в приемную семью, из которой меня перевели в приют. Мое помещение в воспитательный дом в Лозанне было принято кантональной комиссией без моего ведома. Причины было бы слишком долго объяснять в этом письме, но знайте, что это было следствием очень серьезных и ложных обвинений, выдвинутых против меня в последней семье, где я жила.

Мое пребывание там было кратким, как вы увидите.

Прежде всего я должна сказать, что несколько девушек из дома Святой Марии знали вашу мать (в то время, когда ее еще звали Дениз); ее считали настоящей героиней за то, что ей удалось сбежать и никто не смог найти ее следов. Должна признаться, я тогда была склонна полагать, что эта история — плод их слишком богатого воображения. Всего через несколько недель после моего приезда, потребовав, чтобы я прошла гинекологический осмотр, доктор Далленбах усыпил меня, сказав, что ввел мне простое седативное средство. Я, конечно, была обеспокоена, но ни в коем случае не насторожилась, поскольку никогда раньше не проходила такого рода обследования и ничего про него не знала. Препарат не оказал того эффекта, на который рассчитывал Далленбах, поскольку я проснулась, когда он подвергал меня сексуальному насилию. Как и ваша мать, я стала жертвой этого человека и даже не смею представить, сколько других молодых девушек пережили это до и после нас.

Но Грегори Далленбах в тот день был в кабинете не один. У него имелся сообщник — директор заведения господин Брюнер тоже спустил брюки и участвовал в этом насилии.

Несмотря на полубессознательное состояние, я кричала и боролась. Доктор ударил меня, заставив замолчать, а директор начал осыпать меня оскорблениями и угрожать смертью. Никто не может вообразить то состояние ужаса, в котором я находилась. Оба мужчины очень быстро оделись. Доктор поспешно покинул кабинет, а директор прочел бесконечную проповедь, не выказывая ни стыда, ни раскаяния. Я не могу повторить его слова в точности. Помню только, что он обвинил меня в извращенности и разврате, а потом пригрозил перевести в женскую тюрьму, если я расскажу о том, что только что произошло. Оглядываясь назад, я понимаю, насколько искусным был этот человек в умении перекладывать вину и заставлять свои