собой политический минус (моральные причитания на этот счет я и тогда считал, и продолжаю считать излишними), но я считал, что, вместе с тем, этот минус мог бы компенсироваться экономическим плюсом[278].

Это, очевидно, стало манифестом плановиков в период с 1931 по 1933 год.

Неурожай 1927/1928 года оказался достаточно суровым, чтобы в городах вновь ввели меры по нормированию хлеба и других продовольственных продуктов. Кооперативы уже ограничили количество поставляемой ткани, металлических изделий и других дефицитных промтоваров, которые они отпускали одному покупателю за один раз; по мере обострения продовольственного кризиса естественным шагом было распространение тех же мер на хлеб, муку и зерновые продукты. Ограничения на продажу «в одни руки» были введены в Москве во время «мучной паники» 1927 года, а в начале 1928 года – в других частях страны[279]. За этим, естественно, последовало повторное введение хлебных карточек (рис. 3).

Рис. 3. Продажа хлеба по карточкам, Москва, 1929 г.

Фото предоставлено Российским государственным архивом кинофотодокументов (РГАКФД)

Учитывая уже широко распространившееся ощущение кризиса, ограничения на отпуск товаров в одни руки не были так эффективны для контроля за движением товаров, как карточки: покупатели могли купить больше, если занимали очередь повторно, и в результате ограничения в основном приводили к удлинению очередей. Проблему могли решить продовольственные карточки, хоть и с неминуемыми издержками: как знали чиновники из опыта 1917–1922 годов, дополнительный уровень учета, свойственный системам рационирования, вынуждал местные органы самоуправления и кооперативы нанимать целый контингент работников для проверки и контроля карточек. Невзирая на это, в мае 1928 года в Омске, центре зернопроизводящего региона Западной Сибири, начали выпускать карточки на хлеб и муку, а в начале лета за ним последовали города украинской житницы – Одесса, Мариуполь, Херсон, Киев и Днепропетровск[280]. К концу 1929 года карточки были введены в большинстве крупных городов страны.

Как и в 1918–1919 годах, дефицит продовольствия создал условия для столкновения между партией и кооперативами. Еще с тех пор, как в декабре 1923 года были восстановлены членские взносы, выборные правления кооперативов воспринимали себя как хранителей интересов пайщиков. Когда дефицит стал сказываться на деятельности потребительских кооперативов, они попытались защитить снабжение своих основных избирателей, давая право членам кооперативов покупать больше, чем сторонним покупателям. Однако как только были введены ограничения, вновь дало о себе знать давнее недоверие большевиков к кооперативам. В одном исследовании сельских кооперативов, проведенном в 1928 году, было показано, что представители кулацких домохозяйств становились членами кооперативов в два раза чаще, чем представители домохозяйств крестьян-бедняков, в то время как в городах несоразмерно большое количество мест в кооперативных правлениях занимали независимые профессиональные работники и торговцы [Дмитренко и др. 1978:255–256]. В свете этой информации коммунисты считали недопустимым, чтобы хлебные квоты связывались с социально отсталым явлением разделения на членов и нечленов кооперативов. Народный комиссар внешней и внутренней торговли Микоян подчеркивал эту ситуацию в 1928 году в докладе Центросоюзу: «Почему мы должны осуществлять поставки всем 100 процентам населения? Почему мы должны снабжать нэпманов? Простейший способ – установить норму, продуктовую карточку»[281]. По данным за июль 1929 года, Комиссариат торговли запретил магазинам социалистического сектора продажу любых продовольственных и основных промышленных товаров «нетрудовому» населению (торговцам, кулакам, независимым профессиональным работникам, священникам и т. д.), если только у государства не было монополии – в этом случае представители указанных групп населения могли покупать эти товары в уменьшенном объеме и по повышенным ценам [Davies 1989: 289].

Этот запрет, как и многие другие постановления, изданные в разгар коллективизации, в конечном итоге был смягчен. В мае 1930 года Центросоюз получил разрешение на восстановление определенных привилегий для членов кооперативов в противовес нечленам, но только в том случае, если соблюдение этих привилегий не сказывалось на основных продовольственных нормах [Савельев, Поскребышев 1931:701–703]. Однако с 1928 по 1931 год основной тенденцией развития советского распределения было движение в сторону централизации, систематизации и в то же время социальной дифференциации прав на потребление на условиях, определяемых государством[282]. В 1929 году один город за другим включался в централизованную систему снабжения, охватывающую все более широкий спектр продуктов. Помимо самого необходимого (хлеб, мука, злаковое зерно, мясо, сливочное и растительное масло, сахар и чай), Наркомат торговли взял под контроль промышленные товары, пользующиеся самым высоким спросом (белье, хлопок, шерстяные ткани, готовая одежда, обувь, табак и мыло) [Hubbard 1938:108–109; Davies 1989: 291]. Импровизированные системы нормирования, введенные отдельными муниципалитетами, постепенно превратились в единую национальную систему рационирования как продовольственных, так и промышленных товаров. В расширяющийся список подлежащих рационированию продуктов питания были включены яйца, овощи, яблоки и груши. Для индивидуального потребления разных категорий продуктов питания были введены ежедневные и ежемесячные национальные «нормы». На смену продовольственным карточкам на индивидуальные продукты питания пришли комплексные заборные книжки от местных советов; они, в свою очередь, вскоре были заменены национальными продовольственными книжками, которые выпускал Центросоюз [Davies 1989:295–297]. В итоге вся система оказалась под надзором Наркомата торговли, который был переименован в Наркомат снабжения, что должно было отразить нерыночную природу преобразованной экономики.

В процессе централизации возобладал принцип классового пайка времен Гражданской войны. Как и в период с 1918 по 1921 год, основной целью рационирования было обеспечение товарами городских рабочих и государственных чиновников, а также армии (хотя и в гораздо меньших объемах, чем в 1918 году) и растущего контингента сотрудников служб безопасности[283]. Жители городов вновь были классифицированы согласно их профессиональному статусу, и «рабочим» (в том числе инженерам, специалистам и управленцам, занятым на шахтах, заводах и других производственных предприятиях) выделялось примерно вдвое больше продуктов питания, чем служащим и взрослым иждивенцам. По сравнению с классовыми пайками революционного периода эта схема классификации выглядит, на первый взгляд, менее точно дифференцированной. Средний уровень увеличения пайка для работников, занятых ручным трудом (150 % от нормы городских служащих), был приведен к более высокому уровню в 200 %, а минимальный, «буржуазный», паек (50 % от нормы) был вовсе исключен. Однако эту разницу в большей степени следует считать воображаемой, а не реальной, поскольку рабочие, трудящиеся на производстве, связанном с опасностью для здоровья и жизни, или на исключительно ответственных должностях, получили право на добавки, а исключение буржуазного пайка было проявлением общей тенденции к отрицанию существования в СССР буржуазных групп населения.

Реальным новшеством системы рационирования конца 1930-х годов стала формальная подстройка уровней пайков под экономическое и политическое значение определенных предприятий и городов. В 1919-1920-х годах это происходило от раза к разу, когда профсоюзы лоббировали статус