тем не менее, требовалось их заготавливать[296]. Таким образом, в противовес «науке планирования», царившей в Москве, на местном и губернском уровне система рационирования поощряла политическую культуру, основанную на искусстве заготовления продовольствия.

Другой заметный элемент распределительной политики – стратификация граждан по их потребительским правам – был с одобрением принят на местном уровне. Система рационирования возлагала на управленцев ответственность за снабжение жителей соответствующей административной единицы, но местные исполнительные органы имели основание сделать вывод о том, что они не в равной степени ответственны за благополучие всех граждан. Воспринимая списки пайков как указание начальства на разную степень значимости их получателей, местные власти обычно увеличивали неравенство в снабжении между группами населения, находящимися в начале и конце этих списков. Эта тенденция усугублялась тем, что на верхних ступеньках лестницы снабжения находились сами представители местной элиты: члены руководящих органов и их коллеги в социальных и политических кругах. Учитывая, что их собственные привилегии были закреплены государственной распределительной политикой, многие местные руководители, естественно, с особенным рвением посвящали себя снабжению верхушки общественной иерархии.

Отклонения в распределительной системе, ставшие результатом пристрастий местных властей, подвергались громогласной критике в прессе начала 1930-х годов, однако центр никак не выступал против инициатив местных властей. Более того, Сталин и его соратники были заинтересованы в том, чтобы, насколько это возможно, возложить бремя снабжения на плечи исполнительных органов местного уровня. Урок 1921 года заключался в том, что даже в социалистической экономике требуется использовать личную инициативу. Задача снова заключалась в задействовании этой инициативы ради выполнения установленных центром задач – прежде всего проведения индустриализации – несмотря на то что события 1927–1928 годов заставили сделать противоположные выводы, указав на опасность использования частного сельского хозяйства, промышленности и торговли, в результате чего политическое руководство стало еще более зависимым от инициаторов активности внутри социалистической бюрократической системы. Политика военного коммунизма предполагала использование двух средств. Во-первых, несмотря на то что выделение гражданского продовольственного снабжения «планировалось» на основе четырех базовых пайковых списков, сталинское руководство сохранило элемент личного усмотрения в вопросе классификации городов и фабрик и оставляло местным властям возможность убедить центр в чрезвычайной важности той или иной местной группы. И преимущества, и недостатки такой системы были известны еще со времен Гражданской войны. Что касается минусов, из-за этой системы правительственные учреждения были завалены прошениями о переводе в другой пайковый список, верхняя часть иерархии снабжения раздувалась, а обнаруживать «мертвые души» становилось сложнее. Что касается плюсов, то отдельные решения по каждому случаю позволяли центральным чиновникам оперативно реагировать на кризисные ситуации и пересматривать иерархию снабжения в соответствии с изменениями потребностей регионов и секторов.

Негласно поощряемые дискреционными процедурами, местные чиновники усердно выступали за улучшение снабжения. Централизованная система открыла новые каналы коммуникации с властями высшей инстанции, и мало кто из партийных секретарей и директоров фабрик не пользовался такими возможностями. В итоге на решения властей о назначении снабжения оказывалось сильное давление снизу. Трудности, приписываемые определенным профессиональным и региональным категориям населения, были вполне правдоподобны; соответственно, пользующиеся привилегиями сегменты системы рационирования расширялись, как и в революционный период, чтобы удовлетворить требования множества заявителей. За первые несколько лет действия системы центрального рационирования действительный состав пайковых списков обыкновенно превышал плановую численность соответствующего населения, а их контингент переутверждался на более высоком уровне – пока сама система не разрослась с 26 миллионов человек (в 1930 году) до 40,3 миллиона (в 1932 году) [Нейман 1935: 176]. Значительная часть этого расширения происходила в более приоритетных списках, что приводило к цепной реакции: с одновременным увеличением численности высокоприоритетных пайковых групп и сокращением общего объема продовольственного снабжения центр ввел дополнительное разграничение в верхней части иерархии, «список 150» самых высокоприоритетных оборонных предприятий, которым полагалось снабжение прямо из центра, в обход региональных органов[297].

Сильнее, чем процесс рассмотрения бесчисленных прошений, центральным органам планирования досаждал феномен «мертвых душ». Поскольку объем снабжения, поставляемого на каждое предприятие или в каждый город, определялся механическим умножением числа людей, находящихся в каждой пайковой категории, на количество товаров, выделяемых на каждого, местные исполнительные органы вели переговоры с центром о размере своего «контингента» и о пайковых списках, по которым будет рассчитан объем снабжения. Каждый местный орган надеялся, что утвержденный контингент будет превышать количество людей, которых нужно прокормить. На фабриках излишки служили подушкой безопасности на случай незапланированного сокращения снабжения и использовались как поощрение для работников, которых перспектива улучшения пайка могла побудить работать больше или оставаться на производстве дольше. Соответственно, управленцы набивали свои списки, как говорили в революционный период, «мертвыми душами»: именами прогульщиков и регулярно опаздывающих работников, уже лишенных пайков; бывших работников; покойных родственников; иждивенцев[298]. У нас нет возможности установить, насколько распространено было это явление, но оно определенно было массовым: в 1932 году в пайковых реестрах шести уральских фабрик значилось 10 495 «мертвых душ», а в 1931 году «мертвые души» составляли треть контингента московской фабрики «Красный Октябрь», насчитывающего 24 000 человек[299]. Как помнят читатели, в период действия политики военного коммунизма явление «мертвых душ» достигло колоссальных масштабов: как сообщалось, в 1920 году на их долю приходилось примерно 40 % всех продовольственных пайков.

Помимо гибкого подхода к распределению классовых пайков, политика военного коммунизма указала на второй метод учета местных интересов ради стремления к высокой производительности: вовлечение фабрик напрямую в заготовки и распределение продовольствия. Как и в ситуации с прошениями, вовлечение фабрик в процесс продовольственного снабжения имеет сложную историю. Фабричные продовольственные заградотряды снабжали рабочих дополнительной пищей, однако снижали производительность, поскольку участие в них отвлекало рабочих от прямых обязанностей. Единственным безоговорочно успешным аспектом снабжения на рабочих местах была организация кафетериев, которые для многих стали основным источником питания в период с 1919 по 1921 год. Однако в 1920-х годах сеть фабричных столовых сократилась из-за нехватки посетителей. Ученые-социалисты приписывали этот сдвиг высоким ценам на питание вне дома, а не предпочтению домашней пищи [Кабо 1928: 34, 54, 62–63, passim, 149–156; Бюджеты рабочих и служащих 1929:44]. Если бы фабрики могли предоставлять доступное по цене питание по месту работы, вероятность опозданий и прогулов после обеденных перерывов определенно снизилась бы, моральный дух повысился, а работники реже меняли бы место занятости. В 1930 году, во время краткосрочного увлечения властей политикой военного коммунизма, столовым даже приписали идеологическое значение «первого условия» для осуществления «перехода от мелкого одиночного домашнего хозяйства к крупному обобществленному», по выражению Ленина [Савельев, Поскребышев 1931: 803–805].

В последующие несколько лет количество мест общественного питания, прежде всего фабричных столовых, действительно значительно выросло. Согласно Г. Я. Нейману, автору работы