же время росло и качество, и количество товаров, выдаваемых представителям высшего эшелона. К 1934 году руководство армией на Дальнем Востоке получало по субсидированным ставкам шубы, шелковую и льняную одежду, велосипеды, проигрыватели пластинок и швейные машинки[290].

Из-за централизованного распределения находящиеся на другом конце спектра частные торговцы, священники, бывшие царские жандармы и другие «классовые враги» оказались выброшены на свободный рынок в момент, когда они были отрезаны от источника доходов. Для немногочисленных зажиточных нэпманов, которым удалось избежать ареста, это было достаточно болезненно. Для подвергшихся экспроприации владельцев небольших магазинов это фактически означало обнищание, если только они не могли заработать на рынке или рассчитывать, что с продовольствием им помогут более обеспеченные родственники[291]. Не была забыта и этническая подоплека классовой борьбы революционного периода, поскольку на протяжении 1920-х годов среди частных торговцев евреи продолжали составлять большинство. В некоторых регионах бывшей черты оседлости политика раскулачивания была фактически направлена исключительно против них. Местные чиновники часто составляли списки кулаков из существующих списков «лишенцев» – людей, которым в силу их класса или профессии отказывалось в гражданских правах. В Западной области (в Белоруссии, безусловно, ситуация мало чем отличалась) до 80 % имен в этих списках были именами торговцев-евреев – число совершенно неприемлемое для представителей коммунистических убеждений, а в определенных районах целых 45 % представителей еврейского населения были лишены прав и, таким образом, подлежали раскулачиванию. Последовали уточнения: в начале 1930 года Западная область получила специальное послабление для торговцев-евреев, принимая во внимание «традиции многовекового угнетения» еврейского народа со стороны царского правительства, наложившие «след на психологию национальных меньшинств». Предполагалось, что евреи пройдут коллективизацию и получат землю, а городским мелким торговцам разрешат войти в кооперативы и, таким образом, получить право на снабжение пайками. К 1932 году некоторые подвергшиеся «неправильному раскулачиванию» торговцы-евреи были реабилитированы. Однако в других аспектах у этой политики было мало положительных результатов: еврейские колхозы были немногочисленны и слабы, еврейское население в основном голодало и подвергалось притеснениям[292].

Аналогичным образом добывать себе пропитание были вынуждены и крестьяне. С 1928 по 1931 год неурожай, коллективизация, раскулачивание и необоснованно высокие заготовительные квоты приводили к тому, что крестьяне, в том числе жители главных сельскохозяйственных регионов, оказывались самой уязвимой категорией населения. Органы центрального снабжения были завалены докладами о продовольственных дефицитах, вызванных голодом заболеваниях, потреблении пищевых суррогатов, народных волнениях из-за продовольственного снабжения и случаях голодной смерти в сельских районах, и не только во время вновь случившегося в 1932–1933 году голода в Украине. В телеграммах, составленных охваченными паникой партийными лидерами Казахстана и Восточной Сибири, сообщалось о ситуациях голода ежегодно с 1929 по 1933 год. Это часто совпадало с докладами ОГПУ о «негативном отношении» народа, возникающем из-за «сложностей» с продовольственным снабжением, – формулировками, будто взятыми из документов времен Гражданской войны[293]. Другие регионы переживали голод один или два раза, большинство в 1929 или в 1930 и 1933 годах. В реакции центра на эти заявления обычно выражалось больше обеспокоенности «политической ситуацией», чем страданиями советских крестьян. Как и в периоды с 1918 по 1920, с 1921 по 1922 и с 1924 по 1925 год, нежелание руководства перенаправить снабжение в деревню с 1928 по 1933 год показывает: предполагалось, что жизнями крестьян можно пренебречь. По сравнению с оперативной реакцией Политбюро на очереди в Москве, где ситуация была далека от опасной для жизни, неспособность облегчить последствия голода в деревне указывает на второй коренной изъян бюрократизированной системы, помимо собственно бюрократизма: на близорукость, или чрезмерную зацикленность руководства на положении дел в непосредственной близости от себя.

Корпоративизм на службе плана

Система рационирования вводилась как чрезвычайная мера, однако когда она уже функционировала, власти стремились использовать ее в интересах рационализации. Посредством устранения «спекулянтов»-посредников, ограничения цен и привязки прав на потребление к месту жительства и месту работы граждан система централизованного распределения направляла дефицитные ресурсы к советским потребителям в порядке их значимости для нужд индустриализации. Стоит ли говорить, что система работала не совсем так, как планировали ее архитекторы. Прежде всего она пошатнулась в аспекте отношений с крестьянством: оказалось, что крестьяне нуждаются в большем объеме продовольствия, чем предполагалось ранее, а коллективизация привела не к скачку вперед в сельскохозяйственном производстве, а обернулась серьезным шагом назад. Кроме того, для обеспечения функционирования бюрократизированной экономики советским лидерам приходилось полагаться на сотрудничество с местными чиновниками, чьи методы, мотивы и доступ к ресурсам не совпадали с политикой центра так же часто, как и совпадали. Местные исполнительные органы часто в одностороннем порядке либо сокращали нормы, поскольку им не удавалось осуществить запланированных поставок продовольствия, либо увеличивали их, чтобы успокоить народные волнения[294]. Если рассматривать ситуацию в регионах, осуществление плановой экономики было не меньше похоже на импровизацию, чем на выполнение плана.

Управление снабжением в Советском Союзе вполне можно охарактеризовать на примере инцидента, произошедшего в черноморском порту Николаеве в первые месяцы голода 1932–1933 годов. Несмотря на то что синдикаты не могли законно выдавать дефицитные товары без официального приказа, начальник снабжения Николаева оказывал давление на директора одного из мясных синдикатов, по три-четыре часа в день держа его в кабинете, угрожая и требуя выдачи мяса в течение нескольких дней подряд. Такие методы ни к чему не привели, и тогда городской совет вызвал милицию и забрал мясо силой. Директор мясного синдиката Решетников обратился с жалобой в бюро, созданное для расследования случаев превышения полномочий, но безрезультатно. Городские власти использовали свои связи и в итоге задним числом получили от украинского треста приказ, утверждающий «раннюю выдачу снабжения»[295].

Как видно из этого примера, несмотря на то что бюрократизация системы рационирования и снабжения консолидировала политику планирования в центре, влияние этой системы на местные власти, на чьи плечи возлагалось ее исполнение, очень часто давало обратные результаты. Как и в 1920 году, когда Рыков сетовал на «собственническую психологию» представителей местной власти, плановая экономика периода индустриализации произвела на свет стиль управления, прямо противоречащий принципам, ее породившим. В рамках системы рационирования расширилась ответственность местных исполнительных органов за продовольственное снабжение населения, относящегося к их юрисдикции. В то же время, поскольку очевидной целью системы было замещение «анархии» рынка сознательным управлением на основе плана, бюрократизация системы распределения урезала официальные полномочия местных властей по обеспечению своего населенного пункта снабжением. Нередко из-за этого затруднения они прибегали к неофициальным методам. Подобно планированию в промышленном секторе, рационирование привело к введению парадоксальной системы, в рамках которой центр выделял ресурсы, но от местных исполнительных органов,