– стратегии времен военного коммунизма, предполагавшей «обмен» промышленных товаров (очень часто это были пустые обещания промышленных товаров) на изъятое зерно, – местные чиновники закрывали доступ к деревенским базарным площадям и не давали крестьянам совершать покупки в местных магазинах. К февралю со всех концов страны уже поступали жалобы о том, что «в провинции не продают мануфактуру и т. п. на деньги, а только на хлеб»[272]. Тем временем крестьяне подвергались незаконным обыскам, конфискациям зерна и другим «чрезвычайным мерам», которые неизбежно осуждались постфактум, но повторялись во время следующего заготовительного сезона. На этом фоне процветали слухи. Крестьяне справедливо подозревали, что НЭП подошел к концу [Савельев, Поскребышев 1931: 461–465, особ. 465; Carr, Davies 1969, 1: 3-105; Lewin 1985а].

Как и в 1921 году, обмен зерна на промышленные товары не опирался на коллективный подход, лежащий в основе первых кампаний товарообмена, а осуществлялся в индивидуальном порядке. Однако в последующие несколько лет коллективизация фактически обеспечила закрепление и преобладание модели военного коммунизма. Идея коллективной ответственности вновь возникает в изданных в мае 1932 года постановлениях о рынке, которые разрешали крестьянам торговать на рынке только в случае, если весь их район выполнил квоты по заготовкам. Она также проявлялась в районах, пораженных голодом в 1932–1933 годах, где доступ к рынку был заблокирован целым деревням, пока не были выполнены квоты, а кооперативам запрещалось поставлять товары в магазины в этих деревнях [Fitzpatrick 1994: 76–77; Penner 1998]. Уже в 1929 году каждой губернии и городу вновь была приписана норма потребления, согласно которой будут рассчитываться их потребности и будет отправляться соответствующее количество товаров. И вновь в конкуренции за промышленные товары выигрывали регионы с излишками зерна – наряду с Москвой, Ленинградом и промышленно развитым Донбассом [Davies 1989: 291].

Возрождение товарообмена отражало усиливающееся чувство безысходности, которое испытывали власти, видя состояние экономики в конце 1920-х годов. Осуществление этой стратегии базировалось на выполнении двух условий: на наличии у заготовительных органов значительных запасов желаемых промтоваров и неспособности крестьян заключать более выгодные сделки на стороне. Ни одно из этих условий не выполнялось во время Гражданской войны, невыполнимы они были и сейчас. Массовые операции ОГПУ против хлеботорговцев, вылившиеся впоследствии в «раскулачивание», могли снизить конкурентоспособность частного сектора на рынках заготовок, но полное искоренение частных торговцев было маловероятным. Более того, отсутствовали механизмы, которые могли бы не позволить крестьянам приобретать промышленные товары самостоятельно.

С другой стороны, состояние государственных финансов и институтов к концу НЭПа было значительно лучше, чем в его начале, и властям удалось упорядочить процедуру товарообмена: в декабре 1927 года потребительские товары перенаправлялись в хлебные регионы на основе чрезвычайных постановлений, но в последующие несколько лет эта практика была урегулирована. В конце 1929 года плановики уже были в состоянии выделять запасы для городских районов, сельских регионов, производящих зерно, и нехлебных сельских регионов на весь осенне-зимний квартал [Davies 1989: 286][273]. Через год поставки в деревни, осуществляемые поздней осенью, были полностью интегрированы в плановую экономику и получили новое название – стимулирование. Отныне каждый год во время сбора урожая баланс снабжения немного смещался в сторону деревни, поскольку крупные поставки «сельского ассортимента» промтоваров – сахара, махорки, трикотажного нижнего белья, шерстяных платков, валенок, тяжелой обуви, недорогого ситца, керосина, хозяйственного мыла, гвоздей, листового стекла и сельскохозяйственных орудий – отправлялись в деревни в качестве стимула для увеличения сельскохозяйственных поставок. В попытке как можно теснее привязать крестьянское потребление к официальной продаже зерна, некоторые из этих поставок присуждались в качестве награды за выполнение и перевыполнение плана на усмотрение местных партийных органов [Савельев, Поскребышев 1931: 803–805; Нейман 1935: 174–175][274].

Однако большая часть полученных из города товаров продавалась через деревенские кооперативы всем, кто мог предъявить свидетельство выполнения квот на снабжение, если только населенный пункт не отставал настолько сильно, чтобы спровоцировать запрет на продажи по всей деревне. Цены устанавливались на крайне высоком уровне. С 1929 по 1931 год Совнарком периодически выпускал распоряжения взимать доплату в размере от 25 до 33 % за продаваемые в сельской местности товары, и к 1932 году, по оценке Малафеева, в деревенских магазинах цены на основные потребительские товары в среднем были на 39 % выше, чем в городских[275]. Таким образом, несмотря на то что, по официальным данным, 1930 год считается рекордным в отношении доли, которую занимала сельская местность в розничном сбыте социалистического сектора, а 1935 год отмечается как год двадцатилетнего минимума, при рассмотрении тенденций движения цен становится очевидно, что процент товаров, продаваемых в сельской местности, снизился после 1928 года и достиг нижнего значения в 1932–1933 годах [Советская торговля. Статистический сборник 1956: 21][276]. Это едва ли удивительно, учитывая разрушение деревенского животноводческого хозяйства, голод, сопротивление крестьян и низкую эффективность коллективных хозяйств.

В сравнении с товарообменом времен военного коммунизма сталинская политика стимулирования была более систематической, и для ее осуществления имелось более значительное (хотя все равно недостаточное) количество потребительских товаров.

Рис. 2. Очередь за водкой в небольшом городе, начало 1930-х годов. Фото предоставлено Российским государственным архивом кинофотодокументов (РГАКФД)

В остальном отличительной чертой стимулирования начала 1930-х годов стала опора на продажу водки, что было результатом намеренной и успешной политики «выжимания» ресурсов из крестьян не только путем осуществления заготовок по ценам ниже рыночных, но и через использование их пристрастия к алкоголю. По инициативе органов экономического планирования производство водки было негласно расширено с 22,4 миллионов бочек в 1926 году до 65 миллионов в 1931 году. После этого года абсолютное количество производимой водки выровнялось, однако прибыли от ее реализации продолжали расти со сменяющими друг друга скачками цен. К 1932 году водка стала двигателем советской экономики: 19,4 % в государственной и кооперативной торговле составляла государственная монополия на водку, на которую приходились невероятные 33–39 % всех розничных продаж в сельской местности; в следующем году прибыли от водки обеспечили одну пятую бюджета центрального правительства[277]. Тракторы, удобрения и металлические изделия оставались в дефиците, швейные машинки, к которым в дореволюционный период проявляли большое внимание сельские и городские потребители, в начале 1930-х годов были в деревне совершенно недоступны, однако плановики обеспечивали бесперебойное снабжение водкой даже самых отдаленных уголков Советского Союза. Для 1930-х годов эта концепция была не нова: Сталин уже предлагал такой курс в 1923 году, и отказался от этой идеи через несколько месяцев, когда экономическое положение улучшилось. Согласно одной его служебной записке,

Я никогда не скрывал того факта, что свободная торговля алкоголем, несомненно, представляет