– Ах, садитесь, Паша, – захлопотала Толмачева, – берите пирог, сейчас принесу вам чашку.

В ее голосе и движениях сквозила напряженность: чувствовала несчастная, ох, чувствовала, что недаром мы здесь собрались. Дед с большим одобрением посматривал на аппетитные формы суетящейся «помощницы по хозяйству». Он прямо-таки расцветал, когда она была рядом. Мне его было чертовски жалко. А вот ее, развратницу и фарисейку, – нисколько.

Чтобы покончить быстрее с неприятным делом, я отодвинул поданную мне чашку. Выложил на стол конверт. Откашлялся.

– Как вы знаете, я по просьбе Мишель занимаюсь расследованием совсем другого дела. Но случайно набрел на факты, которые счел своим долгом довести до вас.

Я ни к кому не обращался специально. Уткнул взор в стол. Фотографии, однако, продемонстрировал деду. Тот взял одну… Вторую… Наконец, третью, самую пикантную. Лицо его ничего не выражало – сказывалась многолетняя партийная школа. Однако оно становилось все краснее и краснее.

Будем надеяться, у него есть с собой нитроглицерин, а я еще не утратил навык делать искусственное дыхание.

Я перевел взгляд на Толмачеву. Она тоже покраснела и сжалась, словно в ожидании удара. А моя заказчица сидела с отстраненным видом: мол, я не я, и лошадь не моя.

Наконец, Петр Ильич оторвался от произведений искусства, брезгливо отшвырнул их от себя и… криво усмехнулся. Потом обратился ко мне. Ко мне, не к Толмачевой. И глаза его метали молнии. Опять-таки не в адрес своей сожительницы – а в мой.

– Молодой человек! Я совершенно не понимаю, по какому праву вы вмешиваетесь в дела мои и моей семьи. Вы, очевидно, хотели предостеречь меня, – он перевел взгляд на Мишель, словно распространяя свой гнев и на нее. – Что ж, за похвальное желание – спасибо. Но средства для достижения цели вы выбрали негодные. Следить, а тем более фотографировать госпожу Толмачеву вы не имели никакого права. Полагаю, вам следует перед ней извиниться, а затем покинуть мой дом.

Любовь приободрилась и сидела с победным видом. Но что за дед! Он совсем выжил из ума! Ему на глазах изменяют, а он обращает свой гнев не на ту, что наставляет ему рога, а на горе-вестника!

Или он просто все знал? И ее поведение не стало для него новостью? И молодой любовник – часть того соглашения, которое между собой заключили Васнецов и Толмачева? Коли так, он сильно пал в моих глазах!

– Я извиняться ни перед кем не буду, – отрубил я. – Я всего лишь исполнитель, частный детектив, у меня, – я кивнул в сторону Мониной, – есть заказчица, и я выполнял ее задание.

– Значит, это ты, – повернулся Васнецов к правнучке, – заказала слежку за Любовью?

– В рамках расследования ограбления моей квартиры, – живо ответила Мишель. – И я не просила никого фотографировать. Это – личная инициатива господина Синичкина.

Сдала меня, значит. Впрочем, от нее только и жди подлянки.

– Перестань, Петр Ильич, – вступила в разговор Толмачева. Она полностью овладела собой. – Не нужны мне их извинения. Считай, что я простила.

– Что ж, – молвил старец и встал из-за стола. – Позвольте в таком случае попрощаться с вами. Я вас обоих больше не задерживаю. Прошу, прошу, – и он указал в ту сторону, где за деревьями располагалась калитка.

Путь к своим машинам сквозь разросшийся на участке лес мы с Мишель преодолевали бок о бок, но в молчании. И лишь у калитки она разразилась тирадой:

– Да он совсем выжил из ума! Гриб! Старый маразматик! Он знал, знал обо всем! Он – ты заметил, Синичкин? – совсем не удивился. Она ему ссыт в глаза – а ему все божья роса! Чтоб тебя кондратий хватил, идиот!

Я не стал ни поддерживать Мишель, ни спорить с нею. Она достала из сумочки конверт с таким видом, словно подавала милостыню. Бросила:

– Считай, что здесь не только гонорар за это позорище, но и аванс на дальнейшее расследование.

Я не стал отвечать, аванс так аванс. Вышел за калитку, сел в машину. Я думал не о Мишель, шла бы она лесом. Мысли мои вертелись вокруг старца Васнецова. Господи, неужели и я лет через пятьдесят стану таким слепым козлом? Вряд ли, утешил я себя. Во-первых, еще надо дожить. А во-вторых, не думаю, что буду столь же обеспечен, как бывший партийный лидер. Следственно, буду мало интересен для дамочек.

* * *

Почему-то мне казалось, что секс и последующее бесславное путешествие в Щербаковку поставили крест на моих отношениях с Мишель. И наша работа по делу об ограблении ее черно-белой квартиры свернута. Однако не тут-то было. Один день я залечивал свои сердечные раны виски без содовой, другой – отмокал, приходил в себя. А на третий – в телефонной трубке прорезался голос внучки битла.

– Приве-е-ет, – протянула она с сексуальным придыханием. – Как твои успехи?

– В чем?

– В моем деле.

– Следствие идет полным ходом, – соврал я.

– Ну, расскажи. Какие результаты? Есть ли подозреваемые?

– Идет работа. Говорить пока преждевременно.

– А я вот могу тебе кое-что рассказать.

Голос ее звучал, словно у Эммануэль. Будто бы при нашей последней встрече она не изображала Снежную Королеву и злую Мачеху одновременно.

– Что ты мне расскажешь? – устало переспросил я.

– О деле, которое ты, блин, ведешь! – Она вдруг резко сменила тон с очень сладкого на дико кислый. – А я плачу тебе за него деньги! Я – тебе!

– Раз ты недовольна нашим агентством – может, нам лучше расстаться?

– Ишь чего захотел! Нет уж! Я тебе заплатила пять штук гринов. И еще восемьдесят тысяч рублей аванса! И я настаиваю, чтобы ты их отработал!

Н-да, девочки, подобные ей, считают: то, что находится у них между ног, – величайшая ценность в мире. И тот, кто хоть раз бывал допущен к Ней, – поступает к хозяйке в вечное и безоговорочное служение. Черт, черт, трижды черт! Я проклял тот день и час… Вернее, два дня и два часа. Первый миг – когда я имел дурость возжелать мегеру. И второй – когда мое желание исполнилось.

– Что я могу для тебя сделать? – вяло вопросил я.

– У меня появились сведения о том, что в деле замешан один человек. Я хочу, чтобы ты провел у него на квартире обыск.

– Откуда сведения? – переспросил я.

– Не все ли равно? Как вы там у себя в милиции говорите, – хмыкнула Мишель, – из оперативных источников. Пока ты околачиваешь груши, я за тебя собираю важную информацию.

– И кого ты подозреваешь?

– Кого и раньше. Василису. Мою бывшую домработницу.

– Да? А у меня есть сведения, что она ни во что не замешана.

– С чего ты так решил?

– Ты не сообщаешь о своих источниках – позволь мне умолчать о своих.

– Нет, не позволю! Если тебе говорят – виновна, значит – виновна. Говорят: обыск – значит, обыск.