бы только могла пожелать», ведь она «знает его с детства» и питает «великое уважение ко всей его семье и связям». Сама Каролина, хотя и была крайне удивлена, сказала, что возражений не имеет, «кроме самого естественного ощущения недостаточного знакомства с ним», но это обстоятельство семья легко устранила, вывезя ее в город и дав на него там полюбоваться. Дело оставалось за малым, и через двенадцать недель после предложения пара обвенчалась.

И никому из участников этого сватовства было невдомек, что оно стало результатом чудовищной ошибки. Генри хотел жениться вовсе не на Каролине, а на ее младшей сестре Луизе. Но, как истинный парламентарий, он каким-то образом сумел облечь свое предложение в письме к леди Портарлингтонской в столь витиеватые слова, что та сочла их относящимися к ее старшей дочери Каролине, тем более что только она одна из ее дочерей к тому времени вышла из школьного возраста. А затем, то ли из трусости, то ли из ложно понятой порядочности Генри не стал никого ни в чем разуверять, а женился на Каролине, хотя невесте сразу показались странными его холодность и отчужденность. Двенадцать лет они так и прожили с ним в обоюдном безразличии, пока она не потеряла одну за другой младшую дочь и мать. Доктор прописал ей поездку на континент, где Каролина, немного отойдя и разобравшись в себе, судя по всему, неплохо устроилась с выжившими тремя дочерьми и двумя младшими сыновьями, после чего стала раз за разом откладывать возвращение в Англию, пока не получила в 1815 году от потерявшего терпение Генри ультиматум о том, что их детям пора возвращаться на родину. Насчет детей жена его с готовностью согласилась, но сама сопровождать их наотрез отказалась, и Генри сдался. В июле 1816 года было подписано формальное соглашение о разделе, по которому Каролине причиталось 560 фунтов в год на личные нужды, включая пособие в 360 фунтов от Генри и унаследованную от матери пенсию в 200 фунтов в год, плюс отказ от любых последующих денежных претензий друг к другу [57].

На самом деле, при желании Генри был вправе настаивать на возвращении Каролины на родину. Более того, он мог даже попытаться принудить ее к этому по суду. Но Генри, должно быть, прекрасно отдавал себе отчет и в том, что их взаимоотношения пришли к тому, к чему пришли. Одно дело настаивать на возвращении пяти совместно нажитых детей, – на это он, повторюсь, имел полное и законное право. Хотя взгляды и начали смягчаться, общее право по-прежнему провозглашало его, отца, законным опекуном над ними, вне зависимости от того, насколько он хороший отец; и он один был вправе решать, где и как им воспитываться, учиться, работать, вступать в брак. Отец мог быть хоть конченым пьяницей, насильником или уголовником, – он и при этом оставался в глазах закона того времени главным из двух родителей и ответственным за попечение над их общими детьми. При оформлении развода в частном порядке, как у Парнеллов, мать, в принципе, имела шанс оговорить сохранение за собою права опеки над кем-то из детей (до оговоренного срока или постоянное), и некоторые мужья охотно на это соглашались, особенно в отношении дочерей и младших сыновей. Но все эти соглашения были, по сути, беззубы перед судом, если только отцу впоследствии по прихоти или из мести не приходило в голову оставить ребенка себе. То же самое касалось и решений об отмене ранее данных отцом разрешений на свидания своей бывшей супруги с их детьми, и даже на переписку. То есть, все последующие ее отношения с ними так и оставались раз и навсегда на усмотрение ее бывшего мужа.

В случае с Парнеллами леди Каролине дозволено было регулярно переписываться со всеми детьми, оставаясь во Франции, но лично они со своей матерью после 1816 года, судя по всему, не виделись (по крайней мере, никаких сведений об этом не сохранилось). Но это был скорее ее личный выбор, нежели требование отца, – вероятно, она просто испытывала чувство вины перед детьми за то, что поставила собственные нужды выше их.

Учитывая негативные последствия расторжения брака по любой процедуре для жен эпохи Регентства, не удивительно, что некоторые из них изыскивали иные способы хоть как-то избавить себя от неприятностей, проистекающих от неверности, пренебрежения, угнетения или насилия со стороны супругов. Леди Аберкорн, покровительница Сидни Оуэнсон, к примеру, свои проблемы решала по мере их возникновения. Подобно миссис Беркли Пэджет она внешне спокойно сносила его блуд, вероятно, считая себя не в праве шумно негодовать по поводу его поведения без риска спровоцировать его на встречные обвинения в лицемерии. Действительно, когда ее сестра леди Элизабет Монк впервые встретилась в Италии в 1794 году с лордом Борингдоном, леди Энн Хаттон (будущая леди Аберкорн) находилась там же и являла собою веселую вдовушку – «очень милую, дурашливую и взбалмошную», скакавшую по постелям юных пэров, оказывавшихся там в ходе своих больших турне по Европе. Однако ей каким-то образом удалось отвадить своего второго мужа от его фаворитки – натурщицы Королевской академии Фрэнсис Хокинс, которой лорд Аберкорн снимал дом с удобствами в Хартфордшире через парк от собственного, – и заставить его спровадить ее в Ирландию для начала на роль экономки в его имении в Баронскорте. Кстати, не исключено, что и вертихвостку Сидни с доктором Чарльзом Морганом, явно не склонным мириться с неверностью супруги, леди Аберкорн свела ровно по тем же тактическим соображениям.

У жен же, предпочитавших просто держать опротивевшего мужа на дистанции, имелась масса уловок, позволявших это делать, – капризы, недомогания, требовавшие поездок на свежий воздух в загородное имение, а лучше и вовсе на теплый континент и т. п. Альтернативным вариантом было переиграть неверного мужа на его собственном поле и завести себе любовника.

В то время как двойной стандарт на этот счет бесспорно имел место, и неверность мужа считалась вполне простительной и менее греховной, чем адюльтер жены, в высших слоях общества все-таки стали относиться к женской неверности потерпимее. От женщин, конечно, по-прежнему ждали рождения пары здоровых наследников законным мужьям, но после этого сам факт того, что они эту функцию выполнили, служил своего рода индульгенцией на внебрачные связи (при условии, конечно, соблюдения неписаных правил, главным из которых было держать их в тайне от публики). Некоторые патронессы клубов Альмака служат тому хорошим примером. И леди Эмили Коупер (урожденная Лэм), и леди Сара Джерси изменяли мужьям неоднократно, и обе успели побывать в любовницах у известного неразборчивостью лорда Палмерстона, от