которого, по слухам, Эмили родила некоторых своих детей. И долгая связь княгини Ливен с австрийским канцлером Меттернихом была для высшего света секретом полишинеля. Однако же любая респектабельная дама почитала за честь видеть всех этих неверных жен у себя, и даже королева Шарлотта, само благочестие, не моргнув глазом, привечала их при своем дворе, хотя решительно отказывала в этом любой даме, запятнавшей свою репутацию прелюбодеянием, ставшим достоянием гласности и причиной публичного скандала.

Однако любая женщина, идя на адюльтер, рисковала не только репутацией и допуском ко двору. При всей условно-избирательной социальной приемлемости супружеских измен неверная жена подверглась на порядок большей опасности из-за того, что никоим образом не могла предсказать реакцию мужа в том случае, если ее измена всплывет, – не говоря уже о риске незаконной беременности. Некоторые пары, включая тех же лорда и леди Коуперов, годами жили в де факто открытом браке, будучи осведомлены о связях друг друга на стороне и не имея ничего против них; но не все мужья были готовы закрывать глаза на измены жен подобно либеральному лорду Коуперу или ничуть не тяготившемуся общеизвестным статусом рогоносца мистеру Монку. Лорд Кэйр в феврале 1811 года, узнав об измене жены, «в буйном приступе ревности» ясно дал той понять, что больше ничего подобного не потерпит. «Леди Кэйр вот уже пять дней в свет не выпускают, а теперь он и вовсе увозит ее обратно в Ирландию, – сообщала ее подруга леди Бессборо. – Не насильно, но согласилась она нехотя. Борьба была долгой, она выдержала и насмешки, и угрозы, и мольбы, но вот перед столовым сервизом от Ранделла и Бриджа [58] в подарок не устояла, и тот отправится на родину вместе с ними».

Временное заточение в сельской глуши в обмен на блистательный столовый сервиз от королевских златокузнецов (стартовая цена на аукционе в 1818 году – 30 000 фунтов по тем деньгам) вроде бы не выглядит суровым наказанием, если, конечно, сердце леди Кэйр не было вдребезги разбито в результате пресечения того ее романа на стороне. Кое-кого из изобличенных в адюльтере жен ждала куда более суровая кара – принудительный развод. Именно на такой сценарий нарвалась леди Клонкарри, с позором отосланная в 1806 году домой к отцу, после того как ее муж прознал о ее мимолетной интриге с его старым школьным другом сэром Джоном Пирсом, о которой та уже и сама успела горько пожалеть.

Когда же об этом прискорбном деле раструбила пресса, весь бомонд со смеху покатился. Оказывается, ее светлость со своим любовником попались на том, что напрочь забыли об итальянском мастере фресок на лесах под потолком и у него на глазах удалились в гостиную, заперлись там, а через четверть часа выскользнули оттуда со смущенным румянцем на щеках. Рассказ синьора Габриэлли об этом стал настоящим подарком для карикатуристов. Но при всей неприглядности этой сцены не она сгубила ее репутацию и судьбу окончательно и бесповоротно, а выплывшее на свет чуть позже отягчающее обстоятельство: Джон Пирс соблазнил девятнадцатилетнюю мать двоих детей на спор.

Сама она призналась мужу в случившемся сразу же и в слезах умоляла его простить ее. Тот же, по свидетельству его туманно выражающегося биографа Викторианской эпохи, «простил ее мгновенно, но продолжал ходатайствовать о разводе», который в итоге и получил. Как объяснял поверенный в делах самого Клонкарри, «он отказался принять обратно в свои объятия запятнанную и неверную женщину, которая его предала. Он отказался подвергнуть себя насмешкам мира и унижению в собственных глазах; с несчастьем он смирился; с бесчестьем – не мог». Понятно, что адвокатские речи в суде всегда страдают преувеличениями, но в данном случае Клонкарри явно отдавал себе отчет в том, что клеймо рогоносца несмываемо, поскольку выставляет мужа на посмешище как не способного должным образом контролировать даже собственную жену. Отсюда и его (и, несомненно, многих других его современников, попадавших в подобную ситуацию) решение – рвать с поддавшимися соблазну женами раз и навсегда, без оглядки на их молодость и неопытность и без надежды на прощение, дабы не явить ни намека на собственную слабость. Кстати, последнюю мысль Клонкарри, как говорят, внушил его ближайший друг мужского пола.

Какова бы ни была истинная причина его столь острой реакции на тот эпизод, больнее всего в результате это ранило его жену. В то время как бесстыжий Джон Пирс сбежал на остров Мэн вместе со своей давней любовницей, сама она из-за минутной слабости лишилась и уютного дома, и любимого мужа, и прежде безупречной репутации, и, что самое огорчительное, шанса видеться с двумя выношенными ею детьми. Ее спровадили домой, ославив, и предписали жить там тихо и не высовываясь под девичьей фамилией [59]. Это было самое страшное, чем рисковала замужняя женщина эпохи Регентства, вступая в случайную связь и ставя, тем самым, под угрозу распада свой брак.

Безотносительно к опасностям, подстерегавшим неверных жен, следует отметить, что лицемерие брака, в котором и муж, и жена изменяют друг другу, устраивало далеко не всех. Взгляды на этот счет как раз в начале XIX столетия и менялись. Общество все более склонно было считать взаимную любовь и душевную привязанность важнейшими ингредиентами успешного брака, а раз так, то и неверность переходила из разряда экономических (наследование) и репутационных (честь семьи) рисков в морально-этическую и чувственно-эмоциональную плоскости. Американский путешественник Луис Саймонд был одним из тех, кто склонен был аплодировать женщинам, отважившимся на побег с любимым или развод и продемонстрировавшим тем самым, что честность перед собой важнее общественного мнения. «Женщина, оставляющая мужа ради любовника, показывает, по крайней мере, что не вынесла бы неделикатности двойной связи», – решил он. Была ли подобная чувствительность побудительным мотивом Аугусты? Или же ею двигало знание, что Борингдон намерен ее жестоко проучить за отношения с Артуром, заперев в глуши? Возможно, она просто хотела взаимной любви и счастья. В любом случае, она очевидным образом была твердо нацелена именно на уход от мужа, а не на двойную жизнь подобную той, что вела леди Элизабет Монк. На самом деле, если верить леди Шелли, Аугуста начала присматривать себе подходящего мужчину для того, чтобы начать с ним все заново, достаточно задолго до всей этой истории. «Милая леди [Борингдон], – вспоминала она, – была отчаянно влюблена в моего мужа и пыталась всяческими ухищрениями подбить его на бегство с нею».

Аугуста была далеко не первой женой, которая сочла, что лучше просто вступить в союз с другим мужчиной, нежели призывать на помощь юристов. Но летом 1808