— Вадька!

Участковый еще раз встряхнул его, на что Вадим лишь безвольно колыхнулся. После чего ощутил, что Валерий… ощупывает его карманы. Это было настолько неожиданно, что у Вадима едва не сбилось дыхание. Но он быстро овладел собой, продолжая пьяно посапывать в согнутый локоть. Правый карман брюк… левый… брючный ремень… телефон… Зорин осторожно вытащил его из нацепленного на пояс футляра. Щелкнула сдвигаемая крышечка. Ясно! Не сумел допроситься Инниного номера, так решил раздобыть его сам, пользуясь случаем. Ну-ну…

После того как за ушедшим участковым закрылась входная дверь, Вадим поднялся. Со стола прибирать не стал — пусть все так и стоит, оживляет, так сказать, картину. Вон как сегодня Валерка зыркал по сторонам! Даже он поверил, а значит, и другие тоже должны. В том числе убийца, который, наверняка сгорая от нетерпения, просто не сможет не наведаться к Вадиму в ближайшие дни с тем, чтобы тоже расспросить об Инне.

Где-то через полчаса тихонько дзынькнул спрятанный в комнате «Иннин» телефон. Вытащив его, Ларичев посмотрел на экран. Так и есть, эсэмэска. С зоринского (Вадим сверился со своим телефоном) номера: «Привет, Инесс! Ты там как?»

«Валерка, ты?! Я нормально. Мама только болеет: сердце», — набрал Вадим.

«Как долго она у тебя еще болеть собирается? — почти сразу пришло в ответ. — И когда, наконец, приедешь домой?»

«Даже не знаю… Боюсь ее оставлять».

«А в поезде родить не боишься, если чересчур задержишься?»

«Боюсь. Но что делать? Ладно, Валер, я сейчас занята, потом тебе напишу».

«Приезжай, Инесс! Но только не сообщай людоеду, что я знаю твой номер. Он его никому не дает, сторожит, как дракон. Я стащил».

«Ах ты жулик!))) Хорошо, не сообщу».

Инна задерживалась. А он ведь так ее ждал! Две недели, три… Сколько еще придется? Но приедет же, в конце концов, не то ведь и родит там, а ее больной мамаше вряд ли нужен орущий под боком детеныш. Значит, просто должна быть здесь в скором времени.

Взволнованный последней мыслью, он прошелся по комнате. Потом закурил у окна, спрашивая себя: как отнесется к этому Инна, ну, когда поймет, что он намерен с ней сделать? Как воспримет?

Случились у него уже два момента, когда он почти готов был потерять контроль над собой. Первый — на пустынной дороге из деревни. Он тогда остановил машину и как бы в шутку взял Инну за шею. Как бы… Потому что вдруг почувствовал: если только Инна сейчас испугается, у него уже не хватит сил на то, чтобы разжать руки. И он будет стискивать их у нее на шее все сильнее, даже не думая в те минуты о последствиях. Но Инна не испугалась — наоборот, засмеялась. Как колокольчик. И даже пошутила про труп, сама не ведая, что этим себя и спасла. А второй… Второй был ранней весной посреди сырого, темного леса. Весна на него тогда, что ли, так подействовала? Но вдруг неудержимо потянуло к Инне. И захотелось даже не придушить, а… Только в живых он ее все равно вряд ли бы оставил. Знал ведь себя: вначале, может, и не собирался бы убивать, а потом не удержался бы, впал в раж, и…

Опять это пресловутое «и»! Не раз и не два за прошедший год он лелеял свои мечты об Инне. Представлял себя с ней и так и эдак. А на самом деле, предпочти Инна его волчаре, смог бы он с ней жить? И если смог бы, то как? Запугивая изощренными фантазиями? Или регулярно избивая, как Зеленцов свою Зинку?

Скорее всего, да. Став доступной, Инна наверняка вскоре перестала бы его удовлетворять, и ему пришлось бы получать удовлетворение как-то иначе: через физическую или моральную расправу, через боль. Ее боль. Так чего же он, дурак, тянул до сих пор? Дожидался, пока Инна уедет? Давно бы уже мог с ней покончить и был бы сейчас свободен от мыслей о ней!

Он зло выбросил окурок, продолжая думать об этом.

Петру Иванычу Вадим все-таки попался на глаза, только на следующий день. Тот подкараулил его на лестничной площадке и, без лишних слов втолкнув в квартиру, навешал ему оплеух, как мальчишке. Вадим не сопротивлялся: он любил старика. Лишь спросил, дождавшись конца экзекуции:

— Ну что, полегчало тебе, царь-батюшка?

— Да что ж ты, мерзавец, творишь? — с горечью спросил Петр Иваныч. — Как только у тебя рука поднимается стаканы себе наливать? Сколько ты без них обходился, а теперь… Да я тебя лучше убью, чем позволю спиться!.. Ну, чего молчишь-то? Сказать в ответ нечего?

— А что говорить-то? — буркнул Вадим.

— Скажи, что с тобой происходит? Глазам ведь не хочется верить! Марья моя уж несколько дней плачет, не переставая, с тех пор как в окно тебя увидела. И пришла бы тебя усовестить, да боится теперь подойти, в рожу твою бесстыжую глянуть: без того с сердцем плохо.

— У Марь Васильны?! Петр Иваныч, ну а ты-то на что? Успокой же ее как-нибудь!

Эти слова вырвались из самой души Вадима, без игры, без притворства.

Услышав их, Петр Иваныч с подозрением присмотрелся к нему. И вдруг приказал:

— Ну-ка, взгляни на меня!

— Зачем? — спросил Ларичев, не торопясь выполнять требование.

— Затем! — Взяв Вадима за ухо, сосед сам развернул его к себе лицом. И воскликнул, встретившись с ним глазами: — Да ты ведь трезвый! Трезвый как стеклышко!

— Стеклышки ни трезвыми, ни пьяными не бывают, — проворчал Вадим и мотнул головой, высвобождая ухо. — Только люди на это способны.

— Но ты-то… — Старик, похоже, отказывался, а точнее, боялся поверить собственным глазам. — Что за комедию ты вздумал ломать? Зачем?

— Надо, Петр Иваныч, — больше не пытаясь ничего изображать, серьезно произнес Ларичев. — Жизненно необходимо. Ты уж прости меня за обман, но никто бы не поверил, что я запил, если б вы с Марьей Васильной отнеслись к этому как ни в чем не бывало. А все должны поверить. Все без исключения.

— Поверить? Для чего? Вадька, что у тебя на уме?

— На уме у меня только одно: не потерять свою вторую семью. Ради меньшего я никогда не решился бы вас с Марьей Васильной обманывать. У меня просто не было выбора. Потому что наш пресловутый душитель на Инку глаз положил, я это точно знаю. Вот и хочу его подловить «на живца»: к пьяному ведь и подступиться легче, и церемониться с ним так не надо, как с трезвым. Да и мне под видом пьяного проще шататься по улицам, даже никакого предлога не нужно выдумывать: брожу — и все тут.

— Ну ты и завернул! — развел руками Петр Иваныч. — Надо же, прям артист, даже меня сумел обмануть. Впрочем, чему тут удивляться, если на пьяниц насмотрелся еще в детстве. Только зря ты это, Вадька: я тебя и так не подвел бы. А Марье просто накажем из дома не высовываться. Так что давай рассказывай мне обо всем. Может, ты еще и ошибаешься насчет Инночки.

— Если бы… Но нет, не ошибаюсь.

И Вадим все старику рассказал. Про Иннину записку, про перчатки. И про едва не отравленную собаку, и про следы на земле.

— Мда… — обдумав все, вздохнул Петр Иваныч. — С тех пор как Иннуся сорвалась и уехала, даже не попрощавшись, я чувствовал, что за ее побегом что-то кроется. Но все себя винил, что сам за ней не поехал в тот вечер. Думал, сбежала к матери, потому что нервы у нее не выдержали. Немудрено ведь: увидела такое, в ее-то положении, зная, что совершивший убийство отморозок все еще бродит поблизости. А дело, оказывается, вон в чем! Здорово этот гад с перчатками твоими придумал. Умно, нечего сказать. Пожалуй, даже я в тебе поначалу усомнился бы, если вот так их нашел, а ведь я-то тебя гораздо лучше знаю. О ней же и вовсе говорить не приходится. Но молодец девка! Молодец! Не предала! Я с такой, не раздумывая, пошел бы в разведку.