наконец выплывать на широкий, по-старинному красивый – кажется, сделанный чуть ли не в XVIII веке – водоем перед запрудой. Там была настоящая плотина, но подъехать к ней вплотную было нельзя: метрах в десяти от уреза воды стояли толстые, какие-то древние, вбитые в дно водоема деревянные сваи, которые не пускали лодку к тому месту, откуда вода падала с пятиметровой примерно высоты, чтобы, попетляв среди полей, превратиться в ту самую речку, которую мы пересекали по мосту при въезде в наш поселок. Когда-то давно, чуть ли не при Екатерине, рядом с этой плотиной была Троицкая сукновальная фабрика; следы кирпичных строений сохранились до сих пор. Село называлось Троицкое, а потом и город, построенный уже в 1970-е, назвали Троицком. Город науки. Ребята рассказывали, что там чуть не десять разных секретных институтов. Один из них назывался «Мезонная фабрика». Что это значит, никто точно не знал, потому что физиков среди нас не водилось – сплошные филологи, журналисты, востоковеды, экономисты и прочая гуманитарная шайка-лейка. Недаром соседний поселок назывался поселком Академии общественных наук. Там были тоже три моих друга: Саша Жуков, Вася Кулаков и Андрюша Юданов. Вася и Саша – будущие японисты, они это уже точно знали. Андрюша – будущий экономист.

Несмотря на все мои старания, свести эти две компании мне так и не удалось. Боюсь, тут опять что-то социальное. Писательская и академическая компании считали друг друга не ниже и не выше себя, а – совершенно иными, из другого теста и поэтому не желали общаться. Я старался, я честно старался. Но холодные отказы и даже маленькие скандалы были мне ответом.

Вася Кулаков был человеком очень умным, тонким, начитанным. Умеющим пошутить, быть светским и обворожительным. Внешне он был похож на Пьера Безухова: высокий, чуть полноватый, хотя физически очень сильный. В очаровательных круглых очках. Его отец был не только доктор наук, профессор, но еще и капитан первого ранга. На даче у него была прекрасная библиотека. Однажды я привел Васю к двум чудесным писательским дочкам. Мы сидели, пили чай, обсуждали последние журнальные публикации. А когда настала пора прощаться, милая и воспитанная девушка сказала: «До свидания, ребята. Денис, приходи к нам завтра». – «Ого, какие хамки! – сказал мне Вася, когда мы отошли от калитки метров на сто. – Мне бы никогда в голову не пришло так нахамить, я бы даже и придумать такого не мог». И тут только я, как бы прокрутив пленку, прослушал эту фразу заново и сам удивился. Но увы. Дружить приходится с людьми, которые почему-то не терпят друг друга. Дружить, так сказать, по отдельности.

Это мне еще раньше объяснил один великий советский режиссер-документалист – когда его падчерица Лялька бросила меня, а я ему пожаловался. Нет, не на Ляльку, а на ситуацию, в которой я – из-за нее – оказался. «Получается, что я теперь должен рассориться со своим другом, с которым она теперь целуется?» – «Не обязательно!» – и он рассказал, что у него есть два прекрасных товарища, замечательные кинооператоры, которые друг друга терпеть не могут, просто ненавидят. «Но никто из них не говорит: «Или он, или я», – и я не тащу одного в компанию, где будет другой. Понял?» – «Понял».

Вася стал японистом, сотрудником МИДа, переводчиком высшего класса, переводил для президентов и премьеров, а потом – российским консулом в Японии.

Саша Жуков стал историком-японистом, автором двухтомной «Истории Японии». Изучал страну и язык вслед за своим отцом. Академик Евгений Михайлович Жуков был человек дружелюбный и остроумный, рассказывал интересные и смешные вещи. Как во время польского кризиса 1970 года товарищи из ЦК стали предъявлять претензии первому секретарю товарищу Гомулке. Довел, мол, страну до рабочих волнений. Товарищ Гомулка рассердился и кинул в коллег чернильницу, и чернилами залил костюм товарищу Гереку. Поэтому Гомулку сняли, а Герека сделали первым секретарем. Как философ Нарский в преддверии выборов в академию письменно убеждал академиков, что он – не еврей (много лет спустя я прочел об этом в рассказе Тендрякова «Охота). От Евгения Михайловича я впервые услышал – в конце 1960-х! – знаменитую впоследствии шутку о валютном соотношении доллара, фунта и рубля: «фунт рублей стоит доллар».

Андрюша Юданов (кстати говоря, тоже сын профессора экономики) стал экономистом, автором нескольких книг. Одна из них под названием «Секреты финансовой устойчивости международных монополий» очень хорошая, а маленькая брошюрка под названием «Фирма и рынок» – просто великолепная.

Мы дружили. Мы разговаривали часами. Мы и в Москве гуляли вечерами по городу. Курили, выпивали эдак скромненько, зайдя в кафе. Вася Кулаков угощал меня чаще, чем я его, увы мне… А потом все это как-то незаметно с какой-то геологической неуклонной медленностью куда-то делось, пропало, стушевалось.

С Яковлевым и Асмоловым я дружил столь же страстно. С Яковлевым особенно. Нам тоже было понятно, кем мы хотим стать. Причем, надо сказать, всем нам. Лена Матусовская к тому времени уже была искусствоведом. Оля Рязанова собиралась на филфак изучать английскую литературу. Филологом хотел быть и я, правда по греко-латинской части. Саша Асмолов хотел стать ученым, и поначалу его интересовали биологические материи.

Скоро в нашем поселке снял дачу Алексей Николаевич Леонтьев, главный советский психолог, декан психфака МГУ. Бывают разные деканы. Чаще всего это просто административная должность. Иногда – это почетное кресло, вроде президента в парламентских республиках, куда периодически усаживают наиболее отличившихся профессоров. А Леонтьев был научным лидером факультета, и не только факультета, но и всей марксистской психологии. Давайте без кавычек. Когда-то я тоже смеялся над этим, но в шестьдесят лет перечитал старика Леонтьева – я говорю «старика», потому что у него был сын психолингвист, и есть внук, тоже психолог, Дмитрий Леонтьев, с которым я знаком, – перечитал и понял, что это был сильный и оригинальный ученый, скорее даже философ, чем конкретно-предметный психолог. У Бога всего много, и марксизм в этом наборе тоже есть.

Владимир Федорович Тендряков, незаурядный писатель, поразительно добрый человек (я помню, как он разговаривал с нами, с ребятами, защищал нас от наших родителей, а иногда даже – о ужас! – совал нам трешки на портвейн), был еще и человеком ищущим. Ему было все интересно. Его библиотека ломилась от книг по философии, истории, психологии. Сидя на полу в его кабинете, я прочитал Ницше, «Так говорил Заратустра». Тендряков иногда публиковал философские статьи. Философские не в предметном смысле, а в смысле размышлений. Одна его мысль показалась мне интересной. Он сказал, что человек как социальное явление начался с того момента, когда люди начали хоронить своих мертвецов. Конечно, Тендряков тут же познакомился с Леонтьевым, и Саша Асмолов – наверное, под